Влияние символики на архитектурную практику Средневековья

Романтическая школа археологии и истории искусства в начале XIXвека и символисты в конце столетия всячески подчеркивали «символизм» средневековой архитектуры и склонны были преувеличивать степень его влияния на практику. Романтическая школа как будто забывала, что строители романских или готических соборов были реальными людьми, чья деятельность определялась реальными нуждами, зависела от реальных свойств материалов, технических и экономических условий строительства, условий местности, окружения и т.д. Едва ли не вся практика средневекового строителя определялась в глазах романтиков одними символическими намерениями, задачами символотворчества. Никто не будет отрицать широкую распространенность символического мышления в Средние века — вопрос не в этом. Вопрос в том, какое место принадлежит символике в ряду факторов, определявших реальное поведение средневекового человека. Французский медиевист В. Мортэ остроумно различил то, что можно назвать символизмом «априорным», от символизма «апостериорного». Нередко символический смысл вкладывался в уже сложившиеся формы людьми, далекими от архитектурной деятельности, представителями схоластического богословия. Символика Средневековья гораздо чаще, чем принято было думать, шла за практикой, а не определяла ее. Она была символикойaposteriori, т.е. задним числом,postfactum, истолковывала архитектурные формы, возникавшие без символических намерений.

Настоящая глава не претендует рассматривать подобную апостериорную символику во всем объеме. Эта «стихийная» символика является предметом скорее фольклора, чем истории теоретических учений. Пусть реальный животный мир символически перетолкован, например, в средневековых бестиариях или животном эпосе. За этими символами нетрудно разглядеть средневековое общество во всем его разнообразии, человеческие характеры и социальные оценки (лисица, волк, пеликан, кукушка и т.д.). Однако в этом стихийном символическом мышлении еще нет никакой теории. Так и в случае символических толкований архитектуры. Предметом нашего изучения могут быть лишь наукообразные системы символики и проблема их влияния на архитектурную практику. Но сначала следует удостовериться в преобладающем «апостериорном» характере средневекового архитектурного символизма на отдельных примерах.

Об этом прежде всего свидетельствует множественность толкований одного и того же явления — хотя бы, скажем, у историков или авторов житий. Так, Гислемар в первой половине IXстолетия писал о парижской церкви мученика Винцентия, относящейся кVIвеку, что король Хильдеберт «порешил соорудить ее в виде креста ради животворящего Креста Господня». Невозможно установить, был ли выбор продиктован единственно символическими намерениями. Но показательно, что здесь налицо необычная для того времени форма (крестообразные в плане базилики дляVIв. были исключением). Эта новизна и нетрадиционность требовали от строителя или еще чаще от позднее жившего историка какого-то оправдания и обоснования. Вот почему символические объяснения появлялись преимущественно именно в подобных, исключительных случаях нового и непривычного. Такую же роль «идеологического образования» играли в житиях ссылки на чудеса и видения. Аббатиса Берта (ум. ок. 725 г.) построила церковь в виде креста в Бланжи. Живший тремя столетиями позже (вXв.) анонимный составитель ее жития счел нужным обосновать эту форму ссылкой, согласно которой план базилики был указан «ангельским изволением» — у реки были найдены четыре камня, лежавшие в виде креста, и «как бы посохом, по обычаю, означены фундаменты» (ср.: спор о постройке Св. Софии между зодчими и императором, разрешенный вмешательством ангела).

Интересным примером символической интерпретации является повествование в «Житии епископа Драузия» о постройке женского монастыря в Суассоне. И здесь — разрыв в три столетия между самим событием и временем написания рассказа о нем: VIIиXвека. Апсида базилики была включена в стену города. По мнению анонимного автора, строители вложили в это «красивый смысл», ибо «при виде церкви, как бы выступавшей по обе стороны городских стен, казалось, что она, как мать, охраняет обе части города». Из контекста, однако, видно, что не одна символика определила такое решение, а невозможность поступить иначе — монастырю было некуда расшириться, между тем «сама земля возопияла, что не может вместить всех».

Разумеется, в клерикальной среде, особенно в среде строителей-монахов, соображения символики играли известную роль. Например, наличие таких соображений можно признать при постройке круглой кладбищенской церкви Св. Михаила в аббатстве Фульда. В «Каталоге аббатов Фульдских» говорится, что Эйгиль (аббат в 817—822 гг.) построил ее в виде символа (typice): «один камень лежал подо всем зданием внизу, одним камнем покрывался дом и сверху». «Житие Эйгиля» (гл. 20) дополнительно разъясняет: всякое наше действие начинается с Бога и Богом кончается, 8 колонн — 8 блаженств, круг символизирует «Царство нескончаемого величия и надежду жизни вечной» и т.д. Редким случаем чисто преднамеренной символики является постройка графиней Жанной церкви с 12 колоннами в Валансьене (1225—1233) — эти колонны, по свидетельству современника, Жакаде Гиза («Хроника»), должны были знаменовать 12 апостолов³.

________________

³ Евсевий Кесарийский («Церковная история») толкует 12 колонн в апсиде Иерусалимского храма над Гробом Господним как символ 12 апостолов. Однако нет никаких указаний на то, что в этом случае таков был замысел строителя. Аббат Сугерий («Об освящении церкви Св. Дионисия»), имевший возможность как инициатор строительства значительно влиять на выбор архитектурных форм, говорит, что средние 12 колонн знаменовали 12 апостолов, а 12 колонн в нефах (alae) — 12 пророков.

В «Хронике» дижонского монастыря Сен-Бенинь есть довольно подробное описание аббатской церкви, построенной в 1001—1031 годах в виде ротонды с криптой в виде буквы Г. Руководил постройкой сам аббат Гильом. Автор «Хроники» отмечает, что не напрасно описаны здесь «форма и тонкость искусного сооружения», ибо «многое, очевидно, сделано здесь символически (mystikosensu) и должно быть приписано в большей мере божественному вдохновению, чем опытности какого-либо мастера». В чем заключается этот «мистический смысл», автор прямо не говорит, указывая кое-где размеры и почти всюду число колонн, окон и входов. В конце описания он полагает даже нужным дать их общий итог: 371 колонна, не считая тех, что находятся в башнях и алтарях; 120 окон, 8 башен, 3 входа, 24 двери.

Едва ли возможно выяснить по описанию, где кончается «опытность мастера», т.е. реальное проектирование, и где начинается «божественное вдохновение», т.е. символическое истолкование. Символические объяснения привлекались postfactum, что видно и из той геометрической схематизации, которой подвергался реальный план или реальное здание в описаниях хронистов и агиографов. В «Житии св. Адальгарда» (каролингского времени) рассказывается, что основанный им монастырь был расположен в долине, представляющей форму треугольника, и что сделано это было «недаром» (треугольник как символ троичности). Гариульф в «Хронике монастыря Сен-Рикье» (или «Центулы») сходным образом повествует, что «обитель монахов устроена треугольником». Сохранилось старинное изображение этого монастыря, из которого, однако, видно, что «треугольность» монастыря следует понимать в весьма растяжимом смысле и, конечно, не она явилась определяющей при его планировке.