3. «Золотой век» русской литературы

Центральное место в русской культуре литературного языка XIX в. занимала литература. Именно она наиболее ярко и талантливо отразила главные противоречия общественной жизни.

Одной из предпосылок развития литературы стало формирование литературного языка. В России уже давно существовали особые языки, возвышающиеся над языком повседневного общения. Это были язык церковной литературы и позднее язык правительственной канцелярии. Церковно-славянский язык в XVIII в. рекомендовался и для литературы. В.К. Тредиаковский (1703--1768) призывал его использовать для выражения «высоких» мыслей и «важных» сюжетов.

Из-за отсутствия литературного языка произведения писателей быстро устаревали, что затрудняло формирование литературной традиции. Язык В.К. Тредиаковского казался грубым уже его современникам, язык М.В. Ломоносова совершенно устарел во времена Г. Р. Державина. С созданием литературного языка подобные перевороты стали практически невозможны. Литературная речь установилась, и это было основой непрерывности русской литературной традиции. В выработке нового литературного языка главную роль сыграл Н.М. Карамзин (1766-1826). Однако победа над «высоким» стилем не досталась «народному» языку. Новый литературный язык не был и «книжным» языком в прежнем смысле этого слова. Это был язык, выработанный в процессе развития литературы XIX в. Литературный язык стал языком русской читающей публики.

Для множества признанных и непризнанных отечественных поэтов и прозаиков проблема литературного языка сохраняла свою актуальность как проблема связи художественного слова с правдой жизни. В течение XVIII в. писатели в целом недооценивали прозу. Единственным надежным путем к творческому признанию считалась поэзия. А. Сумароков в «Письме о чтении романов» даже утверждал: «Чтение романов не может назваться времени; оно погубление времени». М. Ломоносов определял роман как «пустошь, вымышленная от людей». Поэтому, принимаясь за «Евгения Онегина», А.С. Пушкин колеблется в определении жанра, останавливаясь на паллиативном решении: роман, но в стихах. И едва закончив «Онегина», он пишет «Повести Белкина», пробуя возможности поэтического слова в прозе.

Пушкин к своей прозе шел от стиха. «Роман требует болтовни: -- писал он в 1825 г. -- высказывай все начисто». Придание роману статуса художественного произведения осуществляется Пушкиным, с одной стороны, с помощью использования поэтического слова, а, с другой, -- через специфическую циклическую композицию. Он подчеркивал, что каждая из пяти повестей не просто выдумана, а рассказана Белкину, который выступает лишь рассказчиком.

Используя этот опыт, М.Ю. Лермонтов (1818--1841) объединяет пять повестей «Героя нашего времени» уже не фигурой одного рассказчика, а фигурой главного персонажа. Многие авторы 30-- 40-х годов прячутся за маску издателя чужих рукописей. Н.А. Полевой в предисловии к «Клятве при гробе Господнем» пишет: «Это история в лицах, романа нет... Пусть все живет, действует и говорит, как оно жило, действовало и говорило...».

Л.Н. Толстой (1828--1910) в поисках связи литературы и жизненной правды не только пришел к отрицанию той конкретной, формы романа, которая наметилась «Повестями Белкина», он радикально утверждал, что время романов вообще прошло. В дневнике 1909 г. он отмечал: «...Напрашивается то, чтобы писать вообще вне всякой формы... Не как художественное, а высказывать, выливать, как можешь, то, что сильно чувствуешь». «Мне кажется, -- развивает свою мысль Толстой, -- что со временем перестанут выдумывать художественные произведения. ...Будут не сочинять, а только рассказывать то, значительное или интересное, что им случалось наблюдать в жизни».

Препровождением Ф.М. Достоевский (1821 -- 1881), также ощущавший исчерпанность художественных средств, которым дал основание Пушкин, задумывает новую форму литературы -- «Дневник писателя», в котором преследуются цели достижения особого рода документальности. События, по поводу которых Достоевский высказывался в «Дневнике», задевали не только писателя, но и читателя, были как бы частью и его жизни. Толстой же, побуждаемый внеэстетической мотивацией отказа от искусства, которое обслуживает интересы пресыщенных людей, склонялся скорее не к документалистике как таковой, а к нравоучительству: слово не просто изображает, но преобразует мир. Слово не просто выявляет то, что глубоко затрагивает и ранит душу, как у Достоевского, и не просто пластически передает физическую ощутимость мира как у Тургенева и Гончарова, слово есть творец другой действительности, призванной заменить эту, негодную, с пребыванием которой никак не хотел мириться Толстой.

Таким образом, формирование русского литературного языка было сложным, динамичным и даже противоречивым процессом. Отказ от господствовавшей в XVIII в. риторической культуры «готового слова» сопровождался поиском художественных средств, способных выразить реальность как жизненную истину, а не просто как наглядную картину.

Протест против условных чувств и искусственных литературных приемов классицизма проявлялся в различных формах. Не
большая группа выпускников Царскосельского лицея -- того вы
пуска, к которому принадлежал А.С. Пушкин, -- сделала предметом своей юношеской поэзии товарищеские пиры и попойки, сердечные тайны и любовные похождения. Все это перешло в офицерскую поэзию. Здесь не было какой-то собственной теории. Романтизм на русской почве был не столько литературным, сколько религиозно-философским и общественным движением. Тезис романтизма о том, что подлинной реальностью обладает только идеальный мир, реальный же мир есть нечто несуществующее, русской читающей публике не понравился. И, в конце концов, из всей
теории романтизма был воспринят в неприкосновенности только
один догмат -- о великом значении литературы как средства одухотворения жизни идеальным началом. В дальнейшем В.Г. Белинский
уже утверждал, что литература должна не воплощать философскую
идею, а пропагандировать общественный идеал. .

Таким образом, выработка общественного идеала в русской культуре XIX в. тесно переплетается с проблемой соотношения литературного слова и жизненной правды. В этом процессе возможны как нигилистический отказ от художественной изобразительности в пользу истины «голой» действительности, так и радикальная эстетизация литературы, превращение ее в самодовлеющую ценность. В мировоззренческих исканиях XIX в. поднимается вопрос о месте России в общем, ходе всемирной истории. Историософия русской судьбы и становится основной темой пробуждающейся русской философской мысли. Все очевиднее становится русское историческое своеобразие, некая историческая противопоставленность России и Европы. Это различие было понято как различие в религиозной судьбе. Так именно был поставлен вопрос П.Я. Чаадаевым (1794--1856). Он был западником, но очень своеобразным западником. Обычно западничество связывалось с атеизмом и позитивизмом. Чаадаев же был религиозным западником, религиозным идеологом. История для него есть созидание в мире Царства Божьего. Только через строительство этого Царства и можно включиться в историю. В исторической обособленности России от Европы и видел он роковое несчастье России. В своих «Философических письмах» Чаадаев сделал вывод о неисторичности русской судьбы. Но затем в «Апологии сумасшедшего» стал утверждать обратное: именно свобода от западного прошлого дает русскому народу преимущество в строении будущего. В будущем же «христианство политическое» должно, по его мнению, уступить христианству «чисто духовному».

В России начинается эпоха мессианских упований. Общество раскалывается на «западников» и «славянофилов». Суть западничества (П.Я. Чаадаев, В.Г. Белинский, А.И. Герцен) -- в трактовке культуры как сознательного творчества человечества, Славянофилы (А.С. Хомяков, И.В. Киреевский, К.С. Аксаков, Ю.Ф. Самарин) же под культурой понимали главным образом народную «бессознательную культуру». Из того кризиса, в который вся Европа была вовлечена в своей истории, выход представлялся через восстановление цельности в жизни, и хотя славянофильство мыслило себя как философия истории, пафос славянофильства заключался именно в том, чтобы выйти из истории, найти новый вариант «замкнутого» идеального общества, противопоставить общество и государство на основании «взаимного невмешательства».

Если с середины 20-х до середины 50-х годов в русской культуре была эпоха романтизма и идеализма, то следующая эпоха, начиная со второй половины XIX в., стала временем реформ и решительных сдвигов в русском обществе, так называемых шестидесятых годов. Наступает эпоха нигилизма, отрицания не только отжившего прошлого, но и всякого прошлого вообще. Нигилизм сопровождался приступами антиисторического утопизма. Иллюстрации этих процессов представлены в романах И.С. Тургенева (1818-1883), Н.Г. Чернышевского (1828-1889), Н.С. Лескова (1831-1895) и др.

Коренное неприятие истории неизбежно оборачивалось опрощенством, т.е. отрицанием культуры вообще. И вместе с тем это было время утопического злоупотребления категорией «идеала», правом «морального суждения» и оценки. Нигилисты 60-х на словах отвергали этику, подменяя моральные понятия началами «пользы», «счастья» или «удовольствия». Однако на деле они просто выдвигали в противоположение исторической действительности некую систему здравых понятий, простых правил, которые опирались на эволюционно-биологические представления (дарвинизм), но по сути оставались насквозь морализаторскими.

Поэтому так легок был переход к откровенному морализму 70-х годов, когда стали говорить не о «пользе», а об «идеале», «долге» и «жертве». И в этом парадокс русской культуры второй половины 60-х, поскольку именно эта эпоха ознаменовалась новым эстетическим и религиозно-философским подъемом. Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой, Ф.Н. Тютчев (1803-1873), А.А. Фет (1820-1892), П.И. Чайковский (1840-1893), А.П. Бородин (1833-1887), Н.А. Римский-Корсаков ( 1844-1908), В.С. Соловьев (1853-1900), К.Н. Леонтьев (1831--1891), А.А. Григорьев (1822--1864) и другие классики -- творческая магистраль русской культуры. Нигилистическую же подмену критерия «истины» критерием «пользы» Г. Флоренский метко назвал «одичанием умственной совести». Человеческая личность «освобождает» себя от действительности, которой предписывает свои требования и пожелания. «Всего менее настроение тех годов было «реалистическим», -- как бы много тогда о «реализме» ни говорили, как бы много тогда ни занимались естественными науками».

Это была эпоха доктринерства, когда на все вопросы были уже готовые и безусловные ответы. Н.Г. Чернышевский (1828 -- 1889), Д.Н. Писарев (1840--1868) стремились ввести цензуру общественного утилитаризма и пренебрежительно-презрительного отношения к мысли. В моду вошел вульгарный материализм. Именно из этого общественного утилитаризма, по оценке Г. Флоренского, проистекает и русский максимализм -- преувеличенное чувство свободы и независимости, не обуздываемое и не ограничиваемое изнутри уже потерянным инстинктом действительности. От этого рождается нетерпимость доктринеров. Общим здесь было равнодушие к подлинной культуре и действительности, преувеличенный интерес к собственным переживаниям. Например, Д. И. Писарев в юности входил в кружок Трескина, в числе основных задач которого стояло угашение полевой страсти и влечения во всем человечестве Пусть лучше человечество вымрет, чем жить во грехе. Либо «люди будут рождаться каким-либо чудесным образом, помимо плотского греха».

Мечтательно-моралистического перенапряжения не избежал и Н.А. Добролюбов (1836--1861). В молодые годы он отличался возбужденностью религиозных переживаний. Видный русский позитивист В.В. Лесевин (1837--1905) также от страстной веры перешел к страстному безверию. Религиозный кризис пережил и Н.Г. Чернышевский. Еще в 1848 г. он ждал нового Мессию и религиозно-социального обновления мира.

Было, конечно, и другое влиятельное направление в русской культуре XIX в., связанное с именами Серафима Саровского и Иоанна Кронштадского, стремившихся преодолеть мечтательный психологизм русского общества. Духовная жизнь и религиозный опыт -- таков единственный надежный путь к подлинному реализму. Истинная цель христианской жизни состоит в стяжании Духа Святого Божьего. И нет других целей и быть не может, все другое должно быть только средством.

Семидесятые годы стали временем острого религиозно-моралистического перевозбуждения во всех слоях общества. Усиливаются сектантские движения и жажда «обращения» или «пробуждения». Так, Л.Н. Толстой в «Исповеди» изложил свою жизнь по типичной схеме «обращения». Его главная мысль -- основания новой религии, которая соответствует цели развития и совершенствования человечества, но свободна от веры и таинственности, религии сугубо практической. «Здравый смысл» писатель противопоставил истории. Жизненная неправда преодолевается выходом из истории -- опрощением. Л.Н. Толстой убеждается в том, что и вся философия, и всякая наука есть только бесполезное пустословие. И от него он ищет укрытие в трудовой жизни простого народа. Большая история есть только игра. И в этой игре нет героев, нет действующих лиц, есть только незримый рок роевого начала и поступь безликих событий. Все распадается и разлагается на совокупность сцен и ситуаций. В истории ничего не достигается. От истории следует укрыться.

Религиозный смысл и характер кризиса 70-х годов был раскрыт Ф.М. Достоевским, который задумал написать огромный роман «Атеизм». Писатель изучал человека в его свободе, которой дано решать, отвергать и принимать или же продаваться в рабство. Однако «своеволие» человека часто оборачивается саморазрушением. Такова главная тема Достоевского, и именно этот процесс прослеживает он в своих романах.

Упорство в самоопределении и самоутверждении отрывает человека от духовных традиций и тем самым его обессиливает. В беспочвенности Достоевский открывает духовную опасность. Он показывает, как пустая свобода ввергает человека в рабство страстей или идей. Свобода праведна только через любовь, но и любовь возможна только в свободе. Однако Достоевского не удовлетворяло романтическое решение этой проблемы. Органическую целостность нельзя обрести через возврат к природе или к земле. Нельзя просто потому, что мир вовлечен в кризис: органическая эпоха оборвалась.

Общественным идеалом писателя становится Церковь. Только в Церкви мечтательность угашается и призраки рассеиваются. В «Записках из мертвого дома» Достоевский показал ужас принудительного общения с людьми. Но не является ли каторжная тюрьма только предельным случаем социалистического общества? И не неизбежно ли в таких условиях развивается «судорожное нетерпение», инстинктивная тоска по самому себе? Достоевский отрекся от социалистической утопии. Его «Записки из подполья» написаны, по-видимому, в ответ на роман «Что делать?» Н.Г. Чернышевского. Власть мечты или одержимость идеей -- одна из главных тем в творчестве Достоевского. И нужно вернуться не только к цельности чувств, но именно к вере. Писатель надеялся и пророчил, что «государство» обратится в Церковь, верил в историческое разрешение жизненных противоречий; и здесь он, по оценке Г. Флоренского, оставался мечтателем.

Список использованной литературы

культура русский живопись литература

1. Алпатов М.В. Этюды по истории русского искусства. М.: Искусство, 2012. - 232 с.

2. Гуревич А.А. Человек и культура. М.: Мысль, 2011. - 148 с.

3. Золкин А.Л. Культурология. М.: ЮНИТИ-ДАНА, 2011. - 335 с.

4. История русского искусства. / Под ред. И.А.Бартенева. - М.: Изобраз. искусство, 2013. - 400 с.

5. Кармин А.С. Основы культурологии. СПб.: Лань, 2012. - 512 с.

6. Розин В.М. Введение в культурологию. М.: МГУ, 2014. - 228 с.