Проблемы изучения византийской живописи

1. Иоанн Креститель. Мозаика св. Софии в Константинополе. XII-XIII вв.(St. Jean-Baptiste. Mosaique. Sainte-Sophie de Constantinople. XII-XIII s.s.)

2. Архангел Гавриил. Мозаика св. Софии в Константинополе. IX в.(L'archange Gabriel. Sainte-Sophie de Constantinople. Mosaique. IXe s.)

3. Алексей Комнин. Мозаика св. Софии в Константинополе. 1122.(Alexis Comnene. Mosaique. Sainte-Sophie de Constantinople. 1122.)

4. Орел и змей. Фрагмент мозаичного пола Большого дворца в Константинополе. Vie.(L'Aigle et le Serpent. Fragment de la mosaique du Grand Palais de Constantinople. Vie s.)

5. Птицы перед Ноевым ковчегом. Мозаика собора св. Марка в Венеции. ХШ в.(Les oiseaux devant 1'arche de Noe. Mosaique. Saint-Marc de Venise. XIHe s.)

6. Апостол Лука. Миниатюра Евангелия. 1006. Ленинград. Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.(Saint-Luc. Miniature d'un Evangile de 1006. Leningrad. Bibliotheque publique "Saltykov-Chtchedrine".)

7. Евангелист Марк. Миниатюра Евангелия. Начало XI в. Синай, Монастырь св. Екатерины.(Saint Marc. Miniature d'un Evangile. Debut du Xles. Couvent de Sainte-Catherine a Sinai.)

8. Богоматерь. Фрагмент мозаики 'Распятие' в Дафни. Конец XI в.(La Vierge. Fragment du 'Crucifiement'. Daphni. Mosaique. Fin du Xle s.)

9. Богоматерь Одигитрия. Мозаика собора в Торчелло. ХП в.(La Vierge Hodigitria. Mosaique de la basilique de Torcello. Xlle s.)

10. Распятие. Миниатюра Евангелия. Середина XI в. Париж. Национальная библиотека.(Crucifiement. Miniature d'un Evangile du milieu du Xle s. Bibliotheque na-tionale, Paris.)

11. Богоматерь. Мозаика св. Софии в Константинополе. IX в.(La Vierge. Mosaique. Sainte-Sophie de Constantinople. IXe s.)

12. Воин. Фрагмент мозаики 'Распятие' в Неа Мони на Хиосе. XI в.(Guerrier. Fragment du 'Crucifiement' de Nea Moni, a Chios. Mosaique, Xle s.)

21. Неверие Фомы. Мозаика 'Дафни'. Конец XI в.(L'incredulite de Saint Thomas. Mosaique de Daphni. Fin du Xles.)

22. Беллерофонт и жертвоприношение Ифигении. Слоновая кость. X в. Лондон. Музей Виктории и Альберта.(Bellerophon et le sacrifice d'Iphigenie. Ivoire du Xes. Victoria and Albert Museum. Londres.)

23. Помазание на царство Давида. Миниатюра Псалтыри. 1066. Лондон. Британский музей.(Le sacre de David. Miniature du psautier de 1066. British Museum.)

24. Семь спящих отроков. Миниатюра Ватиканского Менология. Конец X в. Рим. Библиотека Ватикана.(Sept adolescents endormis. Miniature du menologe du Vatican de la fin du Xe s. La Vaticane. Rome.)

Значение византийского наследия для истории древнерусского искусства было угадано Ф. Буслаевым уже более ста лет тому назад. Дальнейшее изучение этого наследия все более подкрепляет его взгляды. Признание роли византийского наследия для русского искусства, конечно, не должно приводить к отождествлению понятия византийского искусства с понятием древнерусского искусства. И если в некоторых зарубежных историях искусства еще продолжают бытовать обозначения вроде „византийско-русское искусство", то этот анахронизм давно пора сдать в архив. Во всяком случае, несомненно, что изучение древнерусского искусства не должно быть отделено от византинистики. Обе области настолько тесно связаны друг с другом, что без одной не может быть глубоко постигнута другая.

За последние десятилетия изучение византийского искусства достигло больших успехов. Открыто было много новых памятников первоклассного значения: мозаик и фресок в Константинополе, на Балканах, в Малой Азии, икон в России и в Италии, на Афоне и на Синае. Собрания византийских лицевых рукописей систематизируются, уточняются их датировки, памятники распределяются по школам. Много внимания уделено было изучению исторических истоков византийского искусства, особенно эпохи Палеологов, вопросу о школах византийского искусства XIV—XV веков. Значение византийского искусства на востоке Европы — в России, на Кавказе и на Балканах, на западе — в Германии и Италии также привлекало внимание историков искусства.

Вместе с тем понимание и истолкование византийского искусства еще не достигло того уровня, на котором находится изучение большинства других разделов мирового искусства. „Византинистика, — по словам В. Н. Лазарева, — осталась почти в стороне от современной научной мысли" (В. Лазарев, К вопросу о „греческой манере", итало-греческой и итало-критской школах живописи. - „Ежегодник Института истории искусств", М., 1952, стр. 152.). Действительно, она находится еще на той стадии, на которой находилась история искусств других стран лет пятьдесят тому назад. История византийского искусства обычно сводится к перечню памятников в хронологической последовательности с краткими их описаниями. Главное внимание византинистов привлекает происхождение византийского искусства и внешние влияния, испытанные им (В. Лазарев, История византийской живописи, т. I-II, М., 1947, 1948.). Стиль византийской живописи в различные эпохи в большинстве случаев понимается как манера исполнения, технические приемы письма (К. Swoboda, In den Jahren 1950 bis 1961 erschienene Werke zur byzantinischen und weite-ren ostchristlichen Kunst. - „Kunstgeschichtliche Anzeigen", 1961/1962.). Иконография сводится к описанию отдельных „переводов", к выяснению их литературных источников, без попыток вникнуть в их идейный смысл. Поскольку история византийской живописи не выработала своих эстетических категорий для определения характера изучаемых ею памятников, ей приходится прибегать к эстетическим категориям искусства Западной Европы, механически накладывая их на материал византийской живописи. Место византийской школы во всеобщей истории искусств не вполне еще выяснено, так как ее достижения не сопоставляются с другими школами. В оценке отдельных произведений византийской живописи еще много произвола и субъективизма. Итальянские историки искусства нередко еще повторяют мнения авторов эпохи Возрождения, которые огульно осуждали все византийское искусство, так как не знали его шедевров и всячески стремились оправдать разрыв с византийской стариной художников своего времени (F. Bologna, La pittura italiana delle origine, Roma, 1962. ).

Проблемы изучения и истолкования византийской живописи могут быть рассмотрены в этой краткой статье только в самых общих чертах.

Первый вопрос касается исторических предпосылок византийского искусства. Ему всегда уделялось немало внимания, история византийского искусства связывалась с историей Византии и с историей ее культуры. Самая периодизация искусства—эпоха Юстиниана, иконоборчество, эпоха Македонской династии и Комнинов и, наконец, эпоха Палеологов—соответствует развитию византийского государства и общества. Характер искусства этих периодов обычно связывают с изменениями, которые происходили в империи на протяжении ее тысячелетнего существования.

Вместе с тем было замечено, что между историческими и художественными явлениями не всегда можно обнаружить полное совпадение. Византийское искусство сложилось гораздо позже, чем возникла Восточно-Римская империя. Хотя оно утратило свои творческие силы после падения империи в 1453 году, но продолжало существовать и позднее. Историки Византии отмечают, что после иконоборчества остатки античного рабовладения все больше уступают место феодализации, в XIII—XIV веках усиливаются города. Однако эти изменения не находят себе того же выражения в искусстве, что в искусстве Запада в период феодализма и подъема городов. Вместе с тем близкое соприкосновение с Западом в период латинского владычества не приводит к сближению художественных школ. Византийское искусство на протяжении веков сохраняет ряд устойчивых признаков. Они заслуживают не меньшего внимания, чем те стилевые признаки, которыми определяются отдельные периоды. Структурные признаки византийского искусства менее изучены, чем те изменения, которые происходили в искусстве на протяжении веков, но не затрагивали его сущности.

Соответственно этим постоянным устойчивым признакам византийского искусства заслуживают внимания и постоянные признаки в структуре византийского общества и государства. Так, например, сохранение в нем на протяжении всего существования Византии традиций античной империи и рядом с этим существование второй крупной силы—церкви, культа императора и его воздействия на церковь и обратного воздействия церкви на светскую культуру Византии. Имеется еще ряд других характерных черт византийской жизни: императорский двор, аристократия и, с другой стороны, монастыри, в большей степени связанные с народом; византийцы— ромеи, как они себя с гордостью именовали, — и их варварское окружение, в частности славянство; византийская столица с ее утонченной культурой и обширная периферия, когда-то простиравшаяся на три континента. Своеобразие византийской культуры нельзя рассматривать как простую сумму этих сил. Они находились в живом взаимодействии, их взаимодействием определяются многие особенности византийского творчества, в частности искусства.

Историю византийского искусства нельзя упрекнуть в том, что факты искусства рассматриваются в ней в отрыве от исторических предпосылок (A. Grabar, Byzanz, Baden-Baden, 1963, p. 25; Ch. Delvoye, Chronique archeologique. - "By-zantion", XLIV, 1964, p. 170, 176. ). Однако зависимость искусства от них понимается обычно слишком прямолинейно и односторонне. В памятниках светского искусства усматривают воздействие государственной идеологии, культа императорской власти, в памятниках церковного искусства — влияние церковной идеологии, догматики или религиозной мистики, в частности исихазма (A. Frolow, Climat et principaux aspects de 1'art byzantin. - "Byzantinoslavica", XXVI/I, 1965, p. 40.). И хотя в отдельных случаях такая зависимость несомненно имелась, вне поля зрения исследователя остается тот вклад, который само искусство, живое творчество мастеров вносило в культуру страны.

Характерные особенности каждого из периодов византийского искусства нередко позволяют определять время возникновения отдельных памятников. Все византийское искусство на протяжении столетий прошло определенный путь развития. В этом не может быть сомнений. Однако византийскому искусству еще в меньшей степени, чем какому-то другому, свойственно постепенное, последовательное и целенаправленное развитие определенных признаков. Для византийского искусства более характерны: во-первых, его устойчивость, которую принято называть консерватизмом, во-вторых, в редких случаях, резкие переломы и, наконец, в-третьих, постоянные попытки вернуться к исходной точке (так называемые ре-нессансы). Эти особенности не были частными отклонениями от его нормального хода развития. В них выражаются существенные особенности византийского искусства в целом.

Значение этих особенностей ясно сказывается в трудностях, с которыми нередко сталкиваются историки при датировке памятников византийского искусства. Такого рода трудностей не знают историки средневекового искусства Запада. Парижская Псалтырь и ватиканский Свиток Иисуса Навина датируются одними авторами VI—VII веками, другими — IX—X веками, и каждая из этих датировок имеет свои основания. Точно так же мозаическое изображение богоматери в главной апсиде храма св. Софии в Константинополе относят к VII—VIII векам, но есть предположение, что оно возникло гораздо позднее или было подвергнуто радикальной переработке. Другой характерный пример — деисус Кахрие Джами. Долгое время все относили его по стилевым признакам к XII веку, но реставраторы обнаружили на стене надпись, из которой следует, что он относится ко времени после 1307 года, другими словами, ко времени знаменитых Палеологовских циклов этого храма (D. Talbot Rice, M. Hirmer. Arte di Bizantio, Firenze, 1959.).

Одной из предвзятостей историков византийского искусства является молчаливое признание ими того, что оно развивалось примерно в том же направлении, что и средневековое искусство Запада, хотя и более медленными темпами. Точки соприкосновения живописи эпохи Палеологов с итальянской живописью треченто дают известные основания для такого утверждения, но считать, что византийское искусство всегда развивалось параллельно западноевропейскому, и тем более сожалеть о том, что оно не последовало за ним и дальше, значит недооценивать глубокого своеобразия византийского искусства, его особой природы.

Начиная с Н. Кондакова, историки византийской живописи привыкли высоко ценить столичную, константинопольскую школу. Эта оценка нашла себе подтверждение и в ряде позднейших открытий шедевров византийского искусства, вроде Владимирской богоматери, мозаик храма св. Софии и т. п. Эти открытия дали возможность одному английскому автору написать книгу, целиком посвященную столичной школе Византии, начиная с первых веков ее существования и до ее падения в XV веке (J. Beckwith, The Art of Constantinople, Greenwich, 1961; W. Weidle, Sur la peinture byzantine. - "Diogene", 1958, №24, p. 131.).

Однако высокие достоинства произведений столичной школы не дают оснований сводить к ней одной все византийское искусство. Нельзя считать, что единственный источник славы византийского искусства — это мастерские столицы. Существенная особенность византийского искусства определяется взаимоотношением между столицей и провинциями, причем дающей стороной была не всегда и не только одна столица. Недаром строителями Софии были зодчие малоазийского происхождения. Недаром столица испытывала воздействие „варварских вкусов" сарматов и славян. В частности, знаменитый трон Соломона в императорском дворце был создан в значительной степени ради того, чтобы поднять престиж императора в глазах его данников.

Нельзя забывать и то, что столичная школа сохраняла высокий уровень мастерства далеко не всегда. Неказистость мозаики притвора Софии с изображением императора Льва апологеты столичной школы объясняют губительным воздействием на искусство иконоборчества. Но что сказать о мозаиках XI века на хорах храма св. Софии более позднего времени с изображением императора Константина DC Мономаха и Зои, а также с изображением императора Иоанна Комнина и Ирины 1118 года? Эти мозаики выполнены искусно, мастерски, как это свойственно было столичной школе. Но собственного творчества, вдохновенного искусства в них очень мало, зато очень заметен отпечаток холодной официальности и пустой виртуозности. Этот отпечаток дает о себе знать и в работах столичных мастеров в Чефалу в Сицилии.

Мозаики Неа Мони на Хиосе в иконографическом отношении примыкают к столичным образцам, но их принято относить к провинциальной школе. В очертаниях фигур бросается в глаза наивность и неуклюжесть, но в колорите есть та „варварская красочность", которая со временем расцветет в изысканный колоризм древнерусской иконописи. Нимбы то красные, то зеленые; синие и лиловые одежды женщин в „Распятии" образуют красивый аккорд. Фигура нарядного сотника особенно красочна. Как ни парадоксально это может звучать, но в этом произведении провинциальных мастеров больше жизненности и творчества, чем в изысканных по рисунку, приглушенных по тонам, но засушенных мозаиках столичной школы (вроде более позднего деисуса в храме св. Софии).

Еще больший контраст между столичной и провинциальной школами можно видеть ъ росписях пещерных храмов Каппадокии. В этом „бедном монашеском искусстве", как его называют, действительно много незатейливости замысла, неуклюжести исполнения и нет и следа ни роскоши, ни щеголеватости столичных работ. Однако его нельзя вычеркивать из истории византийской живописи. В нем заключены черты, которые составляют неотделимую часть всей византийской школы, к тому же много наивности, народности, сильное чувство ритма, выразительны силуэты, и всем этим порой предвосхищаются „северные письма" русской иконописи.

Миниатюры с изображением сидящих евангелистов Евангелия 1062 года, хранящегося в Публичной библиотеке в Ленинграде, видимо, следует относить к произведениям провинциальной школы ( В. Лазарев, История византийской живописи, т. I, стр. 96.). По отношению к классическим величественно стоящим апостолам так называемого Феодосиева евангелия X века (Синай) это искусство находится как бы на противоположном полюсе. Фигуры менее выпуклы, более плоскостны, сильнее подчеркнуты контуры одежды. Но контуры эти гибкие, плавные, ритмичные. Здесь можно видеть первые признаки того музыкального ритма, который много позднее зазвучит во всю свою силу в древнерусской иконописи, в частности у Рублева (В. Лазарев, Приемы линейного стиля в византийской живописи XI-XII вв. и их истоки, М., 1960.). К тому же в этой провинциальной работе в большей степени, чем в статуарных фигурах Феодосиева евангелия, фигуры и предметы ритмически заполняют все золотое поле миниатюры и этим достигнуто единство в его пределах. Во всяком случае, ограничиться наименованием этого искусства неумелым, грубым, варварским лишь потому, что оно не похоже на столичное, значит через сто лет вернуться к предвзятостям Н. Кондакова. Не нужно забывать того, что подобные черты „одухотворенной линейности" дают о себе знать и в таких шедеврах столичной школы, как рельеф Оранты Оттоманского музея и ряд резных слоновых костей XI века. Нужно помнить, что оба течения в их совокупности определяют своеобразие всей византийской живописи в целом.

Давнишняя, но до сих пор еще далеко не решенная проблема истории византийского искусства — это его отношение к классической древности и к искусству Передней Азии, особенно Ирана. В этих связях заключаются не только исторические истоки византийского искусства, как это отмечали и Н. Кондаков, и Д. Айналов, и И. Стрижиговский, но и самая его сущность.

Византия была хранительницей греческой традиции в те века, когда в Европе она была полузабыта. Многие образы византийской живописи удивительно похожи на росписи Геркуланума и Помпеи. Эти азбучные истины вошли в учебники и повторяются по разным поводам и в ученых трудах. Тщательный анализ миниатюр и слоновых костей позволил определить образцы, которым следовали византийские мастера. Но в оценке „классицизма" византийского искусства имеются еще большие разногласия. В старину считали следование классическим образцам благотворным, так как оно приближало византийцев к классическим нормам. Там, где византийцы ближе к античности, там видели меньше поводов для упреков в отступлениях и в ошибках „против натуры" (В. Лазарев, История византийской живописи, т. I, стр. 75, 288.). В наше время высказываются и иные мнения: классицизм в искусстве X века признается явлением реакционным по той причине, что будто бы в нем находил себе выражение протест аристократической верхушки против перехода от рабовладельческого строя к феодальному. Вместе с тем сходный классицизм в искусстве XIV века признается явлением прогрессивным, по той причине, что он будто бы сближал искусство эпохи Палеологов с Проторенессансом в Италии и сулил в грядущем усиление европеизации Византии (А. Банк, Некоторые спорные вопросы в истории византийского искусства. - „Византийский временник", VIII, 1958, стр. 259.). Эти социологические догадки и домыслы не заслуживают серьезного внимания, так как не опираются на рассмотрение самих памятников византийского искусства.

Говоря о классическом течении византийской живописи, следует прежде всего разграничить разные его проявления. Были случаи прямого подражания классическим образцам: серебряные блюда Эрмитажа, коринфские вазы в Сан Марко, резные слоновые кости с изображениями жертвоприношения Ифигении — нечто подобное стихотворству в антологическом роде. Иной характер имеют парафразы античных мотивов, приноровленные к византийской иконографии: библейских пророков, представленных рядом с классическими олицетворениями, можно сравнить с попытками пересказа героического эпоса языком гекзаметров Гомера. Было в Византии и увлечение античными пасторалями, стремление к картинам человеческого счастья среди простой и безмятежной природы. Аналогии этому можно найти в житиях святых с мотивами из эллинистического романа. Чем-то еще более значительным было почитание византийцами античных пропорций как непререкаемой нормы красоты, неумирающей традиции античного антропоморфизма, которая заставляла художников сообразовать персонажи христианской легенды с античными прототипами. Это почитание то потухало, то вспыхивало вновь, но полностью не исчезало как элемент византийской эстетики.

Но самое примечательное в византийской живописи различных ее периодов — это произведения, в которых античный образ, мотив, сцена претворяются византийскими мастерами в нечто новое, обогащенное своим собственным опытом, нечто творчески переработанное. Таковы шедевры византийского искусства — ангелы Никеи, особенно пленительный Дюнамис, или мозаика главной апсиды Софии, мозаики Дафни, Владимирская богоматерь, мраморная Оранта XI века, мозаики Кахрие Джами. У каждого из них имеются отдаленные прототипы в античности. Но не ими определяется ценность этих памятников. В них есть еще неповторимое византийское очарование, возвышенная одухотворенность душевного порыва, зрелость мысли, изящество и легкость форм, таинственная лучезарность красок. В них византийские мастера не только раболепствовали перед древними, но соревновались с ними и даже их превосходили (A. Grabar, La representation de 1'Intelligible dans 1'art byzantin du Moyen Age. - "Actes du VI Congres international d'etudes byzantines", v. II, 1951, p. 127; W. Weidle, Les caracteres distinctifs du style byzantin et le probleme de sa differentiation par rapport a 1'Occident. - "Actes du VI Congres international d'etudes byzantines", v. II, 1951, p. 412.).

Точки соприкосновения византийского искусства с искусством Персии, особенно эпохи Сасанидов, больше всего заметны в светском искусстве, в искусстве, связанном с культом императора, с церемониями, составлявшими принадлежность императорского дворца. Византийские ткани почти неотличимы от саса-нидских, относительно происхождения некоторых из них еще ведутся споры. Но связь с Востоком нельзя сводить только к повторению отдельных мотивов. Она давала себя знать и в общих принципах всего искусства в целом. Эту особенность можно определить как превращение изображения предмета в его эмблему, в иероглифический знак, обладающий четким силуэтом и легко опознаваемый глазом. Животные и птицы в мозаиках Большого Дворца в Константинополе — это еще изображения в духе эллинистического искусства, это еще не собственно византийское искусство. Животные и птицы в мозаиках Сан Марко не уступают им в отношении живости и характерности, но это уже византийское искусство. Они похожи на эмблематические изображения животных на сасанидских тканях. Сквозь оболочку античного искусства в них проглядывает нечто восходящее к традициям монументального искусства Древнего Востока (Египет, Вавилон, Ассирия).

Нельзя рассматривать византийское искусство как простую совокупность элементов, идущих из Древней Греции и с Востока. Живое взаимодействие этих элементов составляет его характерную особенность.

При изучении отдельных школ и направлений византийского искусства принято рассматривать явления, выходящие за его традиционные рамки, как случайные отклонения, нарушения стиля. Между тем самая структура византийского искусства такова, что в нем сосуществовало несколько разнородных стилевых направлений, точнее, различных форм художественного^мышления. Здесь будут отмечены некоторые из них.

Прежде всего противоположность между монументальным и миниатюрным. Византийские мастера в каждом из этих родов достигли совершенства. Византийские мозаики, вроде богоматери в апсиде Софии или богоматери в Торчелло, благодаря архитектурному обрамлению, в которое они заключены, достигают почти космической силы воздействия. Рядом с этим византийцы в совершенстве владели искусством концентрации на крошечном поле страницы рукописи редкого богатства образов и красочных моментов. В византийских миниатюрах, как и в слоновых костях, самая их миниатюрность — это выражение одухотворенности творчества, какой не знала даже греческая вазопись.

Византийское искусство в основном серьезно, торжественно, сурово, в нем есть нечто от священнодействия, величественного и неторопливого. Византийские богоматери в большинстве случаев спокойны и сдержанны, недаром даже ласка младенца в иконе Владимирской богоматери остается безответной, ее прекрасные глаза полны суровой печали.

Однако византийцы ценили и понимали также веселую шутку. В литературе существовал жанр пародии. В одной поэме мышка произносит речь, уснащенную цитатами из священных текстов. Украшение ящиков из слоновой кости мифологическими сценами, резвыми амурами, заставки и концовки с животными и птицами— все это шутливый жанр, полная противоположность священному искусству. В этом жанре византийцы игривы и изящны, глубокомыслие уступает в нем место выдумке, легкомыслию и даже порой озорству.

Византийское духовенство рассматривало живопись как средство наставления и поучения паствы. Это понимание византийской церковной живописи наиболее известно и считается нередко определяющим признаком. В полном противоречии к этому существовало еще понимание изобразительного искусства как декорации, как украшения зданий, книг, священных предметов. Отношение к живописи, как к красивому узору, способному оживить плоскость, в сущности, вступало в противоречие с ее иконографическим смыслом. На одном ящичке из слоновой кости сцена „Жертвоприношение Ифигении" как бы приравнена к изображению Белле-рофонта и Пегаса и к фигурам танцующих амуров. Глубоко драматический сюжет этим как бы низводится до роли простого украшения. Нечто подобное можно видеть и в лицевых рукописях: евангельские сюжеты располагаются в центре заставок на равных основаниях с декоративными фигурами животных или птиц, они выглядят как красивые, красочные пятна на странице рукописи. Монументальной живописи в известной степени также присущ такой привкус. Аналогию к этому можно видеть и в византийской литературе: сила лирического переживания у Романа Сладкопевца нередко переходит в блестящую риторику и даже многословие.

Характерное противоречие византийского искусства — это проблема изобразимости или неизобразимости божества. В иконоборчестве столкнулись противоположные взгляды на этот вопрос: одни считали, что божество изобразимо в человеческой плоти, другие настаивали на том, что понятие о нем может дать лишь отвлеченный знак вроде креста. Все византийское изобразительное искусство, известное нам, было создано иконопочитателями. Но противоречие между живым, телесным образом и отвлеченным знаком существовало в византийском искусстве и до и после иконоборчества. Его выражение можно видеть в двух изображениях распятия: в мозаиках Дафни и в миниатюре Парижского евангелия № 74. В первом случае представлено красивое полное тело распятого, отпечаток страдания в лице богоматери, образ живого человека как бы подавляет в этой мозаике отвлеченную идею. Во втором случае выступает на первый план знак — крест, трижды повторенный, почти доведенный до отвлеченности орнамента. Еще один шаг, и в миниатюре останется то, что признавали и почитали иконоборцы. Византийское искусство на протяжении всего его существования тяготело то к одному, то к другому полюсу.

Две крупные общественные силы наложили на византийское искусство свой отпечаток: церковь и империя. Мы знаем почти исключительно церковную живопись Византии, так как от светского, императорского искусства почти ничего не сохранилось. О нем можно судить главным образом по литературным источникам. Между этими двумя разделами, видимо, существовали точки соприкосновения. Светское искусство оказывало воздействие на церковное, культ императора— на культ Христа. Христу присвоили черты пантократора-самовластца, его вход в Иерусалим — подобие триумфа императора и т. д. (A. Grabar, L'empereur dans 1'art byzantin, Paris, 1950.). Однако оба раздела византийского искусства были глубоко различны: в одном было больше холодной трезвости, в другом — больше возвышенности. В изображении императора Алексея Комнина византийский мастер проявляет зоркость не меньшую, чем лучшие мастера фаюмских портретов. В мозаике точно, бесстрастно переданы надменная осанка государя, его холодный взгляд, тонкие губы. Художник был так поглощен задачей портретиста, что забыл о классическом каноне красоты. Изображая ангелов в храме св. Софии, византийский художник исходил из определенного человеческого идеала. В этом ангеле с его правильным овалом лица, большими печальными глазами и мягкой моделировкой формы много душевного обаяния, позднейшие реминисценции которого можно видеть в демонах Врубеля.

В портрете византийского императора сказались трезвость, точность и холодное бесстрастие, как в исторической хронике. В иконописном изображении — больше паренья духа и воображения. Различие между светским искусством и церковным сказывается в стилевых особенностях мозаик. В мозаике Кахрие Джами с изображением Федора Метохита у ног Христа ясно заметны два разных подхода. Фигура Метохита в пестром наряде и в чалме на голове носит плоскостной характер в духе восточной фрески или миниатюры. Наоборот, фигура Христа более скульптурна, складки его одежды носят более классический характер.

Важный вопрос изучения византийской живописи — это ее поэтика, образная структура, живописные средства выражения. Стилевые признаки византийской живописи разных эпох принимаются во внимание при датировке и классификации материала. Но стилевые особенности всей византийской живописи в целом еще до сих пор не были предметом внимательного рассмотрения ( Ph. Schweinfurth, Die byzantinische Form, Mainz, 1954.). Обычно отмечается лишь, что, в отличие от античного искусства и искусства нового времени, византийское носит более условный, отвлеченный, иконописный характер. Византийские художники не изучали натуры, как художники нового времени, но следовали подлинникам, подчиняли свое творчество раз навсегда принятым образцам. Эта характеристика недалеко уходит от того, что несколько сот лет назад итальянские теоретики Возрождения вменяли в вину византийским мастерам, для того чтобы обосновать новаторство своих современников. Недостаточность этого определения, казалось бы, очевидна, однако рецидивы его можно встретить и в настоящее время. Такой подход нередко угадывается в качестве подтекста у многих современных авторов.

Вместе с тем характеристика византийского искусства нередко сводится к тому, что к нему прилагают критерии античного или западного искусства. Отдельные течения и направления византийской живописи определяют терминами: готика, маньеризм, барокко, академизм, импрессионизм, экспрессионизм и т. д. Между тем этими обозначениями можно подчеркнуть, самое большее, различные тенденции в византийской живописи, но их недостаточно для определения ее сущности.

Наибольшее распространение при определении особенностей византийской живописи получили понятия линейного и живописного стиля, видимо, проникшие в византинистику из работ Г. Вельфлина о живописи Ренессанса и XVII века (В. Лазарев, История византийской живописи, т. I, стр. 104, 220, 421 (ср.: С. Galassi, La pittura bizantina. - „Commentari", 1954, № 3, p. 188).). Принято считать, что живописный стиль в византийской живописи — это признак столичной школы, наследия эллинизма, художественной зрелости, утонченности вкуса. Живописный стиль византийских мозаик VI века, миниатюр Македонской эпохи, мозаик, фресок и икон XIII—XIV веков рассматривается как нечто наиболее ценное в византийском наследии. Линейный стиль связывается с провинциальными школами. Считается, что в столицу он попадает с Востока, укрепляется в нем в период упадка. Связанный с реакционным догматическим мышлением, он обедняет язык искусства, вытесняет античные реминисценции и в конечном счете обедняет живопись; поэтому он и подвергается осуждению. Это упрощенное толкование Вельфлина имеет мало общего с его учением о художественном видении. Оно уводит от понимания своеобразия византийской живописи. На нее накладывается схема, в угоду которой памятники четко разбиваются на две категории. Исследователь невольно отходит от рассмотрения своего предмета во всей его многогранности.

Недавно наше представление о византийской живописи обогатило то, что историки стали больше обращаться к литературным источникам. Оказывается, что помимо постановлений об искусстве соборов и сочинений Василия Великого, учения о почитании икон Иоанна Дамаскина, к которым раньше сводилась византийская эстетика, существовало много других источников, в которых проявились взгляды византийцев на искусство. Требование подражания, „мимесис", которое выдвигали авторы описаний воображаемых памятников, было не больше, чем реминисценцией античной эстетики. Большее значение имело противопоставление античной соразмерности пифагорейцев понятию света и сияния Плотина, а также понимание пространства как трансцендентного неба у Павла Силенциария. В своей книге „Византийская эстетика" английский автор Д. Метью подчеркивает „математические основы" византийского искусства (R. Assunto, La critica d'arte nel pensiero medievale, Milano, 1961; G. Mat hew. Byzantine Aesthetics, London, 1963.). Но особенно важно отмеченное им у византийцев понятие „техне" — представление о том, что искусство вызывает жизнь из материи („камушки мозаики начинают улыбаться в изображении сатира"); с другой стороны, понятие „фюзис", то есть роли в художественном произведении самого материала („природа заставляет цвести в глубине камней металлические прожилки, похожие на цветущие лужайки").

Большое значение для понимания византийского искусства имеет его символическая основа, учение о двояком и трояком значении художественного образа. Учение это до сих пор недооценивали иконографы, которые ограничивались тем, что в каждом изображении искали прямого отражения богословского текста или иконографического прототипа. Разумеется, византийская живопись, церковная по своему характеру, не может быть понята вне осмысления ее богословских основ. Обходить их лишь потому, что современный человек не разделяет этих воззрений, значит лишать себя возможности их понять. Но видеть в богословских учениях единственный ключ к пониманию искусства — значит ограничивать его иллюстративной ролью.

Человек и божество, земное и небесное, точнее, божественное через человеческое, небесное в земном. В связи с этим все частное, конкретное, зримое, временное неизменно мыслилось византийцами в сопряженности с чем-то неизмеримым, высоким, вневременным, идеальным. Для Византии характерно настойчивое стремление одно передать через другое — трудная, порой неразрешимая задача. Но такая постановка придавала византийскому искусству величие, вместе с тем сохраняло в нем человеческую меру. Неустанное мучительное усилие перебросить мост между двумя полюсами придает византийскому искусству драматический, волнующий характер. Привязанность к человеческому делает его наследником греко-римской традиции и неотделимой частью европейского мира. Характерная особенность византийского искусства: каждое изображение образует законченное целое и вместе с тем оно входит в систему изображений, расположенных в архитектурном пространстве, одно рядом с другим или над другим. В византийской живописи сохранились элементы позднеантичной перспективы, иллюзорности, но фигуры выходят из пространства картины, между ними возникают сложные взаимоотношения, они вступают в пространство храма, как в подобие всего мира. Этим создаются космические масштабы целого и человеческая мера отдельных фигур. В византийскую стенопись перешло нечто от античного пантеизма и от античной космографии — это отличает ее и от романских росписей и от живописи Возрождения. Афина Промахос Фидия своим силуэтом поднималась над Афинским акрополем и вырисовывалась на фоне синего небосвода. Богоматерь в Торчелло выступает на золотом фоне конхи апсиды, окруженная сиянием и блеском мозаики. В сущности, и там и здесь мы имеем дело с величием, которое рождается из сопряженности человека с миром, с космосом.

Учение о воплощении Логоса, евангельская легенда, как его наглядное выражение, надежда на искупление первородного греха, и Христовы страсти и страдания праведников — таковы были главные темы византийской живописи. Сострадание к человеко-богу сочеталось в ней с сознанием величия человека, силы его духа. В связи с этим драма превращается в византийской живописи в нечто героическое. У итальянских мастеров богоматерь в „Благовещении" сидит на кресле или склоняется на колени, умиленная, растроганная, у византийских она обычно высится во весь рост, как статуя, торжественно спокойная. Статуарность— характерная особенность византийского образа святости. Всеобщее предстояние хотя и сковывает человека, придает византийскому миру стройность и величие.

Один из главных вопросов византийского искусства — взаимоотношение духовного и телесного, влечения к доблести и к красоте человеческого духа и плоти и вместе с тем боязнь греха, раскаяние, покаяние, готовность человека „сложить свой телесный груз". Человек постоянно унижаем, убиваем постом и молитвой, и вместе с тем он поднимается силой духа. Презрение к плоти человеческой — и рядом восторженное любование ею. В византийском искусстве, как ни в одном другом, напряженный характер носит борьба духа и тела. Это было не плодом умозрительных заключений и догматических споров. Борьба происходила в самом искусстве, средствами искусства. Эту тему своей эпохи византийцы подняли до высоты общечеловеческой драмы.

По мере того как мы глубже будем вникать в те критерии, которыми сами византийцы оценивали свое искусство, мы будем все больше избавляться от всякого рода предвзятостей в его понимании. Но решающее значение в этом все же должно принадлежать аналитическому рассмотрению шедевров византийской живописи.

Мозаики средней апсиды Софии в Константинополе: богоматерь и ангелы. Если эти мозаики возникли сразу после иконоборчества, то приходится удивляться появлению подобных шедевров после такого длительного перерыва.

Чтобы отдать должное византийским работам, историки обычно приравнивают их к античным прототипам. Мозаическое изображение богоматери, в частности, сравнивали с Юноной или с Минервой. Но обратимся к памятникам, в частности к известному „Женскому портрету", мозаике из Помпеи (Неаполь). Античный мастер в своей работе исходил из правильного овала всей головы, который он расчленил, построил и вылепил. В портрете представлено все, что в человеческом лице может увидеть глаз, что можно ощупать рукой.

Хотя византийская мозаика в общих чертах близка к античной, в ней сказывается иной подход. Образ складывается из отдельных элементов, в основе их сопоставления лежит представление об их духовной ценности. Самое заметное в лице — это увеличенные глаза. Впрочем, крест на мафории как бы перебивает их. Нос несколько вытянут, в качестве конструктивной части лица, наоборот, губы уменьшены, они меньше глаз, наконец, шея тоже вытянута. Эти отступления от натуры не настолько значительны, чтобы лицо утратило свой чувственный характер, но они достаточны для того, чтобы можно было догадаться, что это лицо существа высшего порядка.

В этой мозаике особенное значение имеет взаимоотношение между стройным овалом лица на вытянутой шее и тяжелым материально переданным мафо-рием, широкими складками падающим вниз. Этот контраст вносит в образ напряженность, в нем угадывается противопоставление духовного и материального, причем духовное побеждает. Светлый платок под мафорием окружает голову, как нимб, и выделяет ее из-под темно-синей массы ткани.

Эти беглые замечания о мозаике св. Софии не могут исчерпать ее поэтического обаяния. Но они напоминают о том, что нельзя проводить знак равенства между византийской мозаикой и ее предполагаемым античным прототипом.

Глядя на мозаику из храма Софии, трудно не вспомнить о том, что в это время на вселенских соборах вырабатывалось учение о божественной природе Марии и что это учение облекалось в догматические формулы. Вспоминается и известная проповедь патриарха Фотия 867 года, в которой он восхваляет мозаику богоматери, по-человечески нежной к сыну и божественно спокойной (A. Frolov, Climat et principaux aspects de 1'art byzantin, - "Byzantinoslavica", XXVI/I, 1965, p. 54-55.). Впрочем, мозаику св. Софии нельзя рассматривать как простую иллюстрацию к богословскому догмату (такие стали появляться значительно позднее). Перед нами плод подлинного творчества художника по имени Лазарь, плод его вдохновения, а не богословского глубокомыслия.

Что касается выполнения этой мозаики, то ее трудно отнести к живописному или к линейному стилю, так как в ней есть черты и живописности и линейности. Более существенно это чисто византийское понимание искусства мозаики. В античной мозаике (как и в мозаиках Большого Дворца) кубики почти все однородны, ложатся „по форме", мозаика производит впечатление воспроизведения живописного образца. В византийской мозаике кубики разнохарактерны. Этим усиливается роль самой кладки, в них сказывается своевольный ритм, живой образ как бы рождается из их взаимодействия. Этим поднимается значение цветовых и световых отношений (A. Frolov, La mosalque murale byzan-tine. - "Byzantinoslavica", XII, 1951, p. 180.).

Не нужно забывать, что византийские мозаики были рассчитаны на восприятие издали. В средней апсиде храма св. Софии богоматерь была видна сквозь пучки лучей, которые из окон падали в алтарь. На блестящем золотом фоне она должна была производить впечатление чудесного видения (G. Duthuit, Le feu des signes, Geneve, 1952.). По силе своего воздействия византийский мастер не уступает античному. Своим искусством он приоткрывает завесу над чем-то таким, чего еще не изведали художники античности.

Историки византийского искусства с похвалой отзываются о византийских мастерах, потому что в образах ангелов они сохраняли классические типы, которые на Западе были тогда забыты. Действительно, уже в некоторых фаюмских портретах с их широко раскрытыми глазами есть предчувствие византийской одухотворенности (впрочем, в них есть еще „ненасытная алчба", по выражению Александра Блока, которой не знали византийцы). В ликах византийских ангелов все низменно-земное преображается в предчувствие небесного блаженства. Ангел в храме св. Софии не столь чувственно изнеженный, как ангел Никейский. Его огромные глаза повелительны, над ними вскинуты могучие брови, их разбег поддерживают волны кудрей, губы чуть изломаны. В нем есть нечто от того облагораживающего человека страдания, которое предвосхищает образ Владимирской богоматери.

Евангелист Марк — миниатюра так называемого Федосиева евангелия X века— прекрасный образец классического стиля Македонской эпохи. Нельзя не подивиться тому, что почти через десять веков после гибели Помпеи византийский мастер придал фигуре апостола классическую осанку Медеи из Геркуланума (Неаполь, музей). Однако, наперекор классическим чертам фигуры и ее красиво расположенным складкам одежды, в ней произошла глубокая переоценка классического образа. Материально осязаемая фигура в плаще высится на золотом фоне, не касаясь земли, как бы паря в пространстве. Обрамление с похожим на эмаль орнаментом в известной степени „удерживает" фигуру в воздухе. Благодаря этому изображение превращается в своеобразный знак, в красочно-орнаментальное пятно. В связи с этим угловатое движение контуров вступает в противоречие со строением человеческого тела. Элементы линейности в этой миниатюре — вовсе не проявление огрубелости и догматизма. Они должны содействовать одухотворению форм, перенесению человека в особую среду. Эти стилистические приемы вряд ли можно объяснять вкусами двора, прихотями государей, предписаниями церкви. Они проходят красной нитью через все византийское искусство.

Стилевые особенности византийской живописи ясно проявляются в многофигурных сценах. Падуанская фреска Джотто „Предание Иуды" больше волнует современного зрителя, чем мозаика на ту же тему в Дафни. У Джотто Христос и его предатель противостоят друг другу как равный равному, мы словно присутствуем при этом событии, стоим на той же почве, что и другие свидетели. В византийской мозаике фигура Христа поднимается над толпой, он едва поворачивает голову к Иуде. Представлено не драматическое действие, а волнение, возбуждение людей, оно угадывается в лицах, во взглядах и в беспокойно змеящихся складках одежд. Фигуры в мозаике Дафни не расставлены в пространстве; тесно сбившаяся группа как бы парит в высоте под сводами храма, и вместе с тем она образует фриз, как в классических рельефах, в частности в „Жертвоприношении Ифигении", и это придает сцене торжественность. Это не столько драма, сколько трагедия, обряд, принесение человека в жертву. Если искать в искусстве правдоподобия, иллюзии, то нужно отдать предпочтение Джотто (как это и было принято доныне), но поскольку искусство может передавать еще внутренние силы человека, нечто незримое, но волнующее, византийское искусство имеет свои преимущества.

В византийской живописи помимо картинных композиций существовали и совсем иные. Раньше различие между миниатюрами двух родов объясняли различием между аристократическим, придворным течением и монашеским, демократическим. В настоящее время это социальное разграничение подвергается сомнению. Во всяком случае, в Псалтырях с иллюстрациями, расположенными на полях, изображение имеет совсем другой смысл, чем в Псалтырях с картинами, заключенными в обрамления. Примером этому может служить знаменитая Хлудовская псалтырь (Москва, Исторический музей), а также и Псалтырь 1066 года (Лондон, Британский музей). На одной из страниц Лондонской псалтыри наверху представлена богоматерь на скале, ниже Саул и Давид, еще ниже — овечки и деревца. Фигуры здесь приравниваются к иероглифам, знакам, словам, из которых составляются фразы. Поэтому они так хорошо входят в текст. Вместе с тем можно сравнить с расположением фигур на стенах и сводах византийских храмов, они также не составляют одну картину, но занимают свое место в пространстве.

В миниатюрах знаменитого Ватиканского менология, этом характерном образце искусства столичной школы периода Македонской династии, делается попытка синтезировать оба способа изображения. В миниатюре „Семь спящих отроков Эфесских" тонко и живо обрисованы фигуры изящных отроков в духе близкой по времени Парижской псалтыри, но расположение их совсем иное. Группа образует пирамиду, выступающую светлым силуэтом на темном фоне пещеры, — отдаленное подобие краснофигурной вазописи. Но группа висит в пространстве, этим в ней снимается все материальное. Пирамидальная гора подобна постройке, палатке. Образующая яркое цветовое пятно группа отроков выглядит как орнаментальная розетка; это впечатление усиливается золотым фоном за горой. Сочетание классических мотивов и декоративно-орнаментальное построение пирамиды придают этой миниатюре неповторимое своеобразие. В одеждах отроков ярко-красное чередуется с оранжевым и голубым. Для определения стиля миниатюры можно указать на ее сходство с перегородчатой эмалью: каждое цветовое пятно залито четко отграниченной краской. Но стиль византийской миниатюры нельзя объяснять влиянием на нее техники перегородчатой эмали, скорее, у них общие корни, в основе обоих явлений общая эстетика. Расположение живых фигур таким образом, что они выглядят как невесомые тела, можно связывать с представлением святости предмета, но и такое объяснение недостаточно. Подобная переоценка изобразительных мотивов в византийской живописи, превращение сцены в подобие розетки, геральдического знака в известной степени встречается в древнегреческой вазописи. Она дает о себе знать отчасти и в византийских иллюстрациях светского характера (например, рукопись Никандра X века, Париж, Национальная библиотека).

Нет необходимости доказывать художественные достоинства византийской живописи. Интерес к ней возрастает не только в России и на Балканах, где она сыграла большую историческую роль. Но для решения вопроса о ценности византийского наследия необходимо преодолеть те академические предрассудки, которые с наибольшей прямолинейностью сказались у Н. Кондакова и дают о себе знать и у современных авторов, признающих, что в византийском искусстве хорошо лишь то, что восходит к античности, между тем как отступления от нее — это проявления варварства и дурного вкуса. В противовес подобной узости взглядов заслуживает особенного внимания чуткость к византийскому искусству, которую проявлял еще Гёте, говоря об иконах церкви Сан Джордже деи Гречи в Венеции, а позднее немецкий критик Г. Вааген, который даже оказывал известное предпочтение византийским миниатюрам перед росписями Лоджий Рафаэля. Большую чуткость к византийскому искусству постоянно проявлял и Ф. Буслаев.

Современное искусство помогает историку искусства по достоинству оценить своеобразие византийской живописи. Однако одного признания права на существование византийской эстетики недостаточно для понимания византийского искусства. Вкусовой подход к искусству прошлого может привести к его модернизации, если он не обоснован вдумчивым рассмотрением всех и даже далеких от современного искусства его компонентов. Вот почему монографические исследования и критический анализ памятников византийского искусства приобретают такое большое значение. В них лучше всего проверить наше понимание его.

При этом не должно быть забыто изучение тех влияний, которые византийское искусство оказывало в странах Западной и Восточной Европы. Речь идет не о простом собирании отдельных фактов следования византийским образцам в иконографии или в манере исполнения, которому до сих пор уделялось главное внимание. Речь должна идти о роли византийского наследия в художественном развитии многих народов (J. Schlosser, Vom Wesen und Wert der byzantinischen Kunst. - „Mitteilungen des oster-reichischen Institute fur Geschichte", 1936, №3-4, S. 242.). Не меньшее значение имеет и переработка этих влияний, их преодоление в национальных школах, а также примеры того, как ученики превосходили своих учителей.

Границы воздействия византийского искусства могут быть определены лишь в том случае, если оно будет оцениваться не чуждыми ему критериями античной классики или искусства Ренессанса, а критериями его собственной эстетики. Лишь тогда можно будет определить, где византийское искусство само отступило от тех высоких принципов, которые были воплощены в его шедеврах.