Очерк 6 Русские в Средней Азии и англичане в Индии: доминанты имперского сознания и способы их реализации

Весь XIX в. прошел под знаком англо-русского соперничества на Востоке. Остроту этого соперничества можно понять, если учесть, что и русские, и англичане считали, что на карту поставлено само существование государства: "Англия должна быть первой среди наций и руководить человечеством или отказаться не только от своих владений, но и от своей независимости", - писала газета "National Review" [цит. по: 1]. Русские ставили вопрос так: "Или действовать решительно, или отказаться от своих владений в Азии... заключив государство в границах начала XVII столетия" [2]. Англичане же, в свою очередь, слагали стихи, что "русские никогда не будут в Константинополе" [цит. по: 3].

Главным стержнем английской политики была оборона Индии. Генерал-майор У.Мак-Грегор по дням во всех деталях просчитывает, как русские могли бы завоевывать Индию [4]. Бери и пользуйся! В 1868 г. генерал-майор сэр Г.Раулинсон довольно остроумно описывает стратегию действия русских на Востоке и весьма проницательно предсказывает порядок их дальнейшего продвижения [5]. Генерал Снесарев в раздражении называет все рассуждения Раулинсона "белибердой" [6], но, не смотря на это, и в России вынуждены признать, что Раулинсон "предугадал очень многое, что совершалось впоследствии" [7]. Поход русских на Индию никогда не был делом решенным, но время от времени он обсуждался более-менее серьезно [см. 8], предприятие казалось вполне выполнимым. "При благоприятных обстоятельствах сплав войск к воротам Индии не только возможен, но и удобен" [9]. Однако ставится разумный вопрос: если завоюем Индию, что будем с ней делать дальше? [см. 10].

Француз Г. де Лакост едет на Восток, желая описать для европейской публики подробности ожидаемой смертельной схватки: "Я выехал из Парижа, проникнутый идеями, что фатальная борьба между китом и слоном неизбежна. В Турции, Туркестане, Кашгаре и Индии я собрал сведения, которые привели меня к заключению совершенно противоположному". Вывод де Лакоста вполне категоричен: "Столкновение бесполезно, и им выгодно путем дружелюбным согласиться на справедливый дележ" [11]. В последней трети XIXвека тема о желательности примирения начинает звучать все чаще. Ведь соперничество «приблизилось к той стадии, когда соперники должны либо стать открытыми врагами, либо друзьями-партнерами (12). В 1907 году между Россией и Англией было подписано всеобъемлющее соглашение о разграничении сфер влияния на Среднем Востоке. Необходимость срочного примирения диктовалась причинами внешнеполитическими (на восточную арену вступал новый инрок - Германия). Но велика была роль причин внутреннего характера. Их хорошо сформулировал М.Н. Аненков в предисловии к работе английского полковника Джона Эдея «Сатина. Горная экспедиция на границы Афганистана в 1863 году»: «Задача им и нам поставленная одинакого трудна: они и мы должны бороться с фанатизмом, невежеством, косностью, почти дикостью, и потому между ними и нами нет возможности найти повода к ссоре и даже к соперничеству. Нам предстоит одинаково трудная и одинаково дорогая работа в одном и том же направлении» (13).

Казалось бы, ничего более несовместимого представить невозможно. Столь различны были эти две империи - Российская и Британская, не только по истории своей, но и по духу, по смыслу своему, по реальности, которую они создавали в своих пределах, что трудно представить себе задачу, которую им бы пришлось решать в сходном направлении и испытывать одни и те же трудности. Как писал де Лакост, «если русские стараются проникнуться духом побежденного народа, чтобы его ассимилировать, то англичане всегда сохраняют свою европейскую культуру и навязывают себя покоренному населению» (14). А современный исследователь этнических проблем Р. Шермерхорн, утверждая неразрывность понятий «империализм» и «расизм», замечает, что история знает-таки одно исключение: Российская империя расизма не знала никогда (15).

Тем не менее сходства между Российской Средней Азией и Британской Индией гораздо больше, чем то представляется на поверхностный взгляд, в частности в том, что кажется наименее вероятным - в формах имперского управления. Так мы привыкли считать, что для Российской империи характерно прямое управление, а для Британской - протекторат. На практике все было сложнее (или, если хотите проще). В Британской Индии наблюдалась очевидная тенденция к прямому и унитарному управлению. Еще в начале XIXв. исследователь Британской империи шведский генирал-майор граф Биорнштейн писал, что вероятнее всего «субсидиальные [протекторатные] государства будут включены в состав владений [Ост-Индийской] компании по мере того, как царствующие ныне государи перестанут жить» (16). И действительно, к семидесятым голамXIXвека из 75883 кв. миль, образующих англо-азиатский мир, 30391 кв. мили находились под прямым управлением (17). И с течением времени «тенденция сводилась к более решительному и энергичному контролю метрополии над аннексированными территориями; протектораты, совместные управления и сферы влияния превращались в типичные британские владения на манер коронный колоний» (18).

На протяжении всего XIXвека наблюдалась явная тенденция к авторитаризму. Так, Джон Марли, статс-секретарь по делам Индии, в речи, произнесенной в 1908 году в Палате Лордов, заявил: Если бы мое существование в качестве официального лица и даже телесно было продолжено судьбою в 20 раз более того, что в действительности возможно, то и в конце столь длинного своего поприща я стал бы утверждать, что парламентская система для Индии совсем не та цель, которую я имею в виду» (Цит. по: 19). Р. Р. Киплинг был безусловным сторонником жесткого авторитарного управления Индией, которое он сравнивал с локомотивом, несущимся полным ходом: никакая демократия при этом невозможна (20).

В описываемы период именно данные идеи в значительной мере определяли политику англичан в Индии, хотя наряду с ними существовали и цивилизаторско-демократические идеи, который с начала ХХ века стали проявляться все более отчетливо, а после Первой Мировой войны превратились уже в доминирующие. Но, конечно, понадобилось широкое антиколониальное и антибританское движение, чтобы Индия добилась независимости.

Британская Индия представляла собой почти особое государство, где большинство дел не только внутренней, но и внешней политики находилось в ведении генерал-губернатора Индии. Ост-Индская компания была чем-то вроде государства в государстве, обладала правом объявлять войны и заключать мир. Но и после упразднения компании в 1858 г., в компетенцию индийского правительства входило "поддержание мира и безопасности в морях, омывающих индийские берега, наблюдение за движением морской торговли и тарифами своих соседей, течением событий на границах Афганистана, Сиама, Тонкина, Китая, России и Персии, защита владетелей островов и приморских областей в Персидском заливе и на Аравийском полуострове и содержание укрепленных постов в Адене" [21].

Со своей стороны, Туркестан представлял собой тоже достаточно автономное образование, находясь под почти неограниченным управлением туркестанского генерал-губернатора, которого "Государь Император почел за благо снабдить политическими полномочиями на ведение переговоров и заключение трактатов со всеми ханами и независимыми владетелями Средней Азии» [22] Генерал-губернатора Туркестана, не говоря уже о решении внутренних проблем края. Так же как и англичане, русские в Средней Азии "оставляли своим завоеванным народам многие существенные формы управления и жизни по шариату", при том, что на других окраинах империи система местного самоуправления и социальная структура унифицировались по общероссийскому образцу. И если еще при организации Киргизской степи "родовое деление киргиз уничтожалось" (в скобках заметим, что киргизами в литературе того времени именовались просто тюрки-кочевники), точнее игнорировалось при образовании уездов и аулов, то уже в Туркестанском крае - "крупные родовые подразделения совпадали с подразделениями на волости, - родовые правители были выбраны в волостное управление и недовольных не оказалось" [23].

Россия в Средней Азии попробовала и протекторатную форму правления (в вассальной зависимости от нее в различное время находились разные азиатские ханства, российским протекторатом была Бухара). Более того, русские усвоили себе и чисто английские способы действия в зонах влияния, в частности, "аксиому": нация, занимающая у нас деньги - нация побежденная" [24] и добились экономического преобладания в Персии, путем разумной тарифной (я имею в виду мероприятия гр. Витте) и транспортной политики, и даже завязали "экономическую борьбу с Англией в Персидском заливе, силясь отнять у этой последней бесспорно принадлежащее ей до того торговое преобладание" [25]. Все это конечно, под аккомпанемент жалоб на свою полную неспособность к торговле: "Бухара, Хива, Кокан больше ввозят в Россию, нежели получают из нее, выручая разницу наличным золотом ... Торговля с Персией тоже заключается большей частью в пользу иранцев. (...) Какая уж тут борьба с Англией, когда мы с киргизами и бухарцами справиться не можем" [26].

Однако в русской печати появлялись и совершенно новые, металлические нотки: "Ни одно европейское государство, имеющее владения на Востоке, не относится нигде к азиатским подданным, как к собственным гражданам. Иначе быть не может. Европейские подданные составляют самую суть государства, азиатские же - политическое средство для достижения цели" [27]. Короче, одни мы такие глупые, что прежде всего любым туземцам на любой окраине даем права нашего гражданства, после чего уже не можем драть с них три шкуры.

К счастью, эти сентенции, совершенно убийственные для русской имперской психологии, особого резонанса не получают. Что же касается экономической стороны колонизации, то аргументы и англичан, и русских схожи, а высказывание Дж. Сили на этот счет просто великолепно: "Индия не является для Англии доходной статьей, и англичанам было бы стыдно, если бы, управляя ею, они каким-либо образом жертвовали ее интересами в пользу своих собственных" [28]. В России не прекращаются сетования по поводу того, что все окраины, а особенно Средняя Азия, находятся на дотации. Правда, однако, то, что Россия в XIX в. делала в Средней Азии большие капиталовложения, не дававшие непосредственной отдачи, но обещавшие солидные выгоды в будущем; в целом, кажется, экономическую политику России в Средней Азии следует признать разумной. Но вернемся к нашему сравнению.

Русские совершено сознательно ставили своей задачей ассимиляцию окраин: "Русское правительство должно всегда стремиться к ассимилированию туземного населения к русской народности", т.е. к тому, чтобы "образовать и развивать [мусульман] в видах правительства, для них чужого, с которым они неизбежно, силой исторических обстоятельств, должны примириться и сжиться на всегда". Дело доходило до того, что мусульманам платили деньги, чтобы они отдавали детей в русские школы. На совместное обучение русских и инородцев, т.е. на создание русско-туземных школ, при первом генерал-губернаторе Туркестана К.П. фон Кауфмане делался особый упор, причем имелось в виду и соответствующее воспитание русских: "туземцы скорее сближаются через это с русскими своими товарищами и осваиваются с разговорным русским языком; русские учебники школы также сближаются с туземцами и привыкают смотреть на них без предрассудков; те и другие забывают племенную рознь и перестают не доверять друг другу... Узкий, исключительно племенной горизонт тех и других расширяется" [29]. Туземные ученики, особенно, если они действительно оказывались умницами, вызывали искреннее умиление. Тем более "в высшей степени странно, но вместе с тем утешительно видеть сарта [таджика], едущего на дрожках, либо в коляске, посещающего наши балы и собрания, пьющего в русской компании вино. Все это утешительно в том отношении, что за материальной стороной следует и интеллектуальная" [30]. Не утешительно было только то, что туземных учеников в русско-туземных школах считали единицами, ассимиляция почти не происходила, русские и туземцы общались между собой почти только лишь по казенной надобности, а "в местах, где живут вместе русские и татары, все русские говорят по-татарски и весьма немногие татары говорят по-русски" [31].

При этом русские живут на новозавоеванных территориях под мощной защитой правительства: "Нас ни сарты, ни киргизы не обижают, ни Боже мой! Боятся русских!.. Мы с мужем три года в Мурза-Рабате на станции жили совсем одни, уж на что кажется степь глухая... А никогда ничего такого не было, грех сказать. Потому что строгость от начальства. А если бы не строго, и жить было бы нельзя!.. Промеж собой у них за всякую малость драка" То же рассказывают мужики, волей судьбы оказавшиеся близ Ашхабада: "Здесь на это строго. Чуть что, сейчас весь аул в ответе. Переймут у них воду дня на три, на четыре, - хоть переколейте все, - ну и выдадут виновного. А с ним расправа коротка... Дюже боятся наших" [32]. Так что русские, по существу, оказывались, хотели они того или нет, привилегированным классом, к которому относились с опаской и контактов с которым избегали.

Точно также и "англичане в Индии, высокого ли, низкого происхождения, были высшим классом". Стиралась даже разница между чиновниками и нечиновниками, минимизировались сословные различия - все англичане в Индии чувствовали себя аристократами, "сахибами". Стремясь как можно более приблизить свою жизнь в Индии к жизни в Англии, они как бы абстрагировались от туземного общества. Общение с туземцами даже по долгу службы и даже для тех, кто прекрасно владел местными языками, было обременительной обязанностью. Литература пестрит примерами не просто пренебрежительного, а прямо вызывающе хамского отношения англичан к индийцам, полного игнорирования их чувств. Причем "это чувство превосходства базировалось не на религии, не на интеллектуальном превосходстве, не на образованности, не на классовом факторе..., а исключительно на принадлежности к национальной группе" [33] и "на вере в святость Соединенного Королевства» [34]. Английский чиновник, будь он даже образцом честности (коррупция в Британской Индии вообще была невелика), был абсолютно непреклонен, если дело касалось требования какого-либо социального равенства между англичанами и туземцами [35]. У англичан было четкое сознание, что управление - их призвание и без них в Индии воцарится хаос, не было "и тени сомнения относительно высшей компетентности англичан во всех вопросах управления, совершенно независимо от климатических, расовых и других условий [36].

Эта вера в свое превосходство была столь поразительной, что генерал Снесарев писал: "Они, мне кажется, просто лицемерят... Они не могут усомниться в даровании народа, который создал санскрит, наметил основы грамматики языка, дал миру цифру и музыкальную гамму" [37].

Однако, дело, видимо, далеко не так просто. Приведенная нами классическая картинка характерна для второй половины XIX столетия, и характерна все-таки не вполне. Английский историк, утверждая, что англичане в Индии не "индизировались", уточняет, "в отличие от первых завоевателей" [38]. Для завоевателей же (Клайва и других) индийцы были недругами, но отнюдь не презренной расой. В записках и мемуарах английских офицеров, служащих на вечно неспокойной северо-западной границе, тоже выражается отношение к индийцам более нормально. (Да и трудно иначе, если служишь долгие годы бок о бок). Фельдмаршал Робертс вспоминает о случаях, когда английские офицеры, абсолютно верившие своим подчиненным, узнав об их предательстве (мятеж 1857-1858 г.) пускали себе пулю в лоб, или о старом полковнике, клявшемся жизнью в преданности своих солдат и рыдавшем, видя как их разоружают (т.е. оказывают недоверие, оскорбляют тем самым) [39].

Однако британцы в Индии - это особая порода людей - викторианцы. Они имели действительно какую-то особую несовместимость с индийцами, которых "легко могли бы понять, если бы поставили себя на их место" [40], но именно этого викторианец не сделает никогда, этот самоуверенный подтянутый человек, не знающий ни в чем слабинки, крайне дисциплинированный, с гипертрофированным чувством долга, прекрасно воспитанный джентельмен, придерживающийся в своей жизни самых строгих правил и семейных традиций, религия которого сводится к нескольким исключительно нравственного характера заповедям. "Викторианский период, который обычно ассоциируется с подъемом в обществе христианских ценностей, в действительности не был эпохой веры. Может быть, правильнее было описать его как эпоху отсутствия веры..., период, ознаменованный стремлением к разрушению веры. Викторианская эпоха, не будучи эпохой веры, была тем не менее эпохой большой нравственной серьезности, культа хорошего поведения. Это была как бы секулярная религия" [41].

Британскую Индийскую империю создавали люди именно такого типа и помимо прочего "империя была для них средством нравственного самовоспитания" [42]. Этот тип человека воспевался и романтизировался в имперской литературе [см. 43]. В смысле этой романтизации и героизации викторианской империи мать Р. Киплинга писала: "Что знают об Англии те, кто знают только Англию?" [44]. Возникал своего рода культ "воинственной энергии, суровой и по отношению к себе, и по отношению к другим, ищущий красоту в храбрости и справедливость лишь в силе" [45].

Этот дух героического империализма и зарождался в Британской Индии тогда, когда в Англии наблюдалось "отсутствие веры в империю и отсутствие интереса к ее дальнейшей судьбе" [46], и уже потом, в последней трети XIX в. "драма нового империализма была разыграна в тропических лесах, на берегах величественных рек, среди песчаных пустынь и на ужасных горных перевалах Африки. Это был его [нового империализма] триумф и его героическая трагедия" [47]. Индия же виделась "раем для мужественных людей" [48], стоически переносивших все трудности и опасности.

Здесь, в Индии, складывалась та идеология, которую Киплинг выразил в своем знаменитом "Бремени белого человека".

И эти гордые англичане как будто на самом деле ощущали себя слугами покоренных народов. Они "чувствовали себя как бы докторами и ощущали какое-то мистическое стремление найти новых пациентов" [49]. Англичане творили себе "пациентов", по существу, творили в Индии "свой" мир. Среди англичан были такие люди, как Томас Маколи и С.Травелайен, стремившиеся "полностью переустроить индийскую жизнь на английский манер. Их энтузиазм был в буквальном смысле безграничен; они надеялись, что уже в пределах одного поколения высшие классы Индии примут христианство, будут говорить по-английски, освободятся от идолопоклонства и активно вольются в управление страной" [50]. Конечно, для разных англичан этот "свой" мир представлялся по-разному.

В начале XIX в. Индия была страной надежд для либералов, которые мечтали осуществить в Индии то, что им не удавалось в Англии. Периодами в Индии сильно было влияние англицистской партии, стремившейся утвердить в стране европейскую систему ценностей. Во второй половине века Индия собирала авторитаристов и консерваторов. Постоянно присутствовала и постепенно усиливалась "партия" ориенталистов, старавшиеся законсервировать индийские обычаи и традиции, уничтожив только самые "вредные". "Консерватизм должен был стать философским объяснением существующего порядка вещей, описанного в терминах социального и политического опыта британцев и естественного закона" [51]. Но по сути, то, что англичане "консервировали", и то, какими способами они стремились этого достичь, приводили к результатам, отчасти обратным ожидаемым. Ни точка зрения либералов (англицистов), ни точка зрения консерваторов не проводились в жизнь последовательно, а на практике получалась довольно причудливая смесь.

Но даже "будучи изначально консерваторами, британцы, сами того не осознавая, вестернизировали индийцев" [52]. Англичане сознательно были настроены на консервацию индийских традиций, в этом они видели залог политической стабильности Британской Индии и потому "чрезвычайно, до мелочей уважили и оберегали проявления национальной культуры туземцев Индии и характерные особенности национальной культуры индусов и мусульман и следили за тем, чтобы эти народы не соединились на почве одинаковой культуры, заимствованной у европейцев... Не содействовали тому, чтобы туземная молодежь получала европейское образование в ранних годах и тем отрывалась от родной культуры» [53]. Но уже сама викторианская самоуверенность вела к тому, что своим поведением англичане стремились вызвать у индийцев восхищение и признание себя в качестве существ высших и достойных подражания и тем самым воздействовать на них. В этом смысле показательно высказывание бригадного генерала Джона Джекоба: "Мы являемся расой высшей в нравственном смысле, руководимой мотивами возвышенного характера и обладающей более высокими качествами, чем азиаты. Чем более туземцы Индии способны понять нас, чем больше мы усовершенствуем их способность к такому пониманию, тем прочнее будет становиться наша власть... Не мешайте нам устанавливать наше управление посредством преподнесения туземцам высшего примера, посредством укрепления в них ощущения ценности правды и честности, посредством повышения их морального и интеллектуального уровня" [54].

Неизбежным продуктом английской имперской системы становились англизированные азиаты, т.е. специфическая элита "псевдоангличан", которых британцы, похоже, воспринимали как пародию на себя и которые вызывали их явную неприязнь. Эта элита была собственным английским порождением, но вопрос как относиться к ней оставался нерешенным [55]. Даже принять у себя дома образованного индуса, окончившего курс в европейском университете, было чуть ил не подвигом. В сравнении с этим небрежно брошенная русским автором фраза о том, что среднеазиатские туземцы "вследствие сильно свойственной им страсти общительности и привычки проводить время в гостях... повадились ходить в дома к русским" [56], кажется относящейся к совершенно иному миру.

Из всего уже сказанного уже напрашивается вывод: мы хотели ассимилировать жителей Средней Азии, однако удалось это слабо, англичане не хотели ассимилировать индийцев, но это до какой-то степени происходило само собой - и итоговый результат оказывался примерно одинаковым.

Вообще парадокс этих двух частей двух империй (Средней Азии и Индии) состоял в том, что в них на удивление не удавалось именно то, к чему более всего стремились и, напротив, как-то само собой получалось то, к чему особого интереса не проявляли. Мы уже говорили, что англичане считали себя наделенными особым талантом управления. Однако их неудачи в Индии часто объясняли именно негодной организацией управления, которое туземным населением переносилось с трудом. "Туземцы англичан не любят. Причина заключается в английском способе управлении страной" [57]. Русские привычно жаловались на "наше неумение управлять инородцами" [58], но, во всяком случае, как замечал де Лакост, "среднеазиатские народности легко переносят русское владычество" [59].

Англичане сплошь и рядом говорили о своей цивилизаторской миссии. "Мысль о том, что имперская миссия должна заключаться в насаждении искусства свободного управления стала общепризнанной" [60]. В России, конечно, никаких подобных мыслей возникать не могло. Однако, что касается Англии, то "положение, будто незыблемое правило нашего правления всегда заключается в воспитании наших владений в духе и принципах этой теории [представительного самоуправления], есть величайшее искажение фактов нашими колониальными и имперскими политиками, которое только можно придумать" [61]. Индийские мусульмане с большим удивлением узнают, что мусульмане в России имеют своих представителей в Государственной Думе - "на другой же день в газете "Пайса-Ахбар" была помещена заметка о нашей Думе и о присутствии в ней представителей-мусульман" [62]. Более того, случалось так, что благодаря юридическому и фактическому равноправию на некоторых инородческих окраинах империи складывалось фактическое самоуправление, а Великое княжество Финляндское имело самоуправление легально.

О техническом развитии регионов империи англичане говорили очень много. Техницизм был стержнем политической мысли Киплинга. Для русских эта тема второстепенна, однако успехи в данной области у русских и англичан примерно одинаковы. С удивительной скоростью Россия строит железные дороги к своим южным рубежам. Англичанин Вигхейм посвящает целую главу описанию того, что Россия сделала для развития Закавказья: "Только сравните Ереван с Табризом или Эрзрумом и разница будет сразу же очевидна" [63]. Т.Мун между прочим пишет: "Под русским владычеством туркмены перестали заниматься разбоем и кражей рабов и в большей или меньшей степени перешли к оседлому быту, занявшись земледелием и хлопководством. Другие расы прогрессировали еще больше. Русские железные дороги дали возможность сбывать скот, молочные продукты и миллионы каракулевых барашков из Бухары. Но самым важным нововведением было, конечно, развитие хлопководства" [64].

С другой стороны, для России существенно было то, что она, мыслившая себя преемницей Византии, должна была стать великим Православным Царством. Однако она практически совсем отказывается от проповеди. "У русских миссионеров нет; они к этому приему не прибегают. Они хотят приобрести доверие покоренных народов, не противоречить им ни в их верованиях, ни в их обычаях" [65].

В русской литературе того времени с гордостью рассказывается о том, что некий афганец, близко знакомый и с англичанами, и с русскими говорил: "Каждое воскресенье англичане выходят на базар доказывать, что их Хазрети-Исса (Христос) больше нашего Пейгамбера (пророка) и что их вера настоящая, а наше ничего не стоит... Пейгамбера всячески поносят, кормят его грязью... Вы, русские, этого не делаете, слух об этом дошел и до Индии - все вас за это хвалят". То же и в своих собственных владениях: "честный мусульманин, непереступающий ни одной йоты наших гражданских законов, на наш взгляд, лучше плута христианина, хотя бы тот и соблюдал все точки и запятые религиозных установлений". Более того, "до сих пор мы не только не допускали проповеди Слова мусульманам, но даже отвергали все просьбы туземцев, которые хлопотали о принятии их в Православие. Благовидным предлогом отказа служило незнание просителями русского языка, а следовательно, и невозможность огласить неофита Словом Истины" [66].

Причины такого рода политики назывались следующие: во-первых, проповедь вызывает враждебность мусульманского населения, во-вторых, раз туземцы не знают русского языка, христианские истины не могут быть переданы им адекватно и мы будем только плодить ересь. Во всем мире миссионеры изучали туземные языки и никому не приходило в голову, что это туземцы должны учить родной язык проповедника; сами русские, приняв православие от греков, в подавляющем большинстве своем греческого языка не знали, Евангелие было переведено для них на славянский и здесь как-то обошлось без ересей! Короче, пусть мусульмане поживут в России лет сто, пообвыкнутся, а там уж видно будет. Татары жили в России сотни лет, обвыклись, но в XIX в. по отношению к ним сложилось убеждение, что " сколь абсурдно пытаться заставить татар изменить цвет глаз, столь же абсурдно пытаться заставить их поменять свою религию" [67]. Более того - среди народов, которые были мусульманами больше по названию и отличались религиозной индифферентностью российская администрация сама укореняла ислам. "Русские покушались строить мечети, поставлять мулл и проч." [68]. Это уже явно выходило за границы простой веротерпимости и смахивало на какое-то помрачение. Вот и великое Православное Царство!

У англичан было наоборот. Как писал известный немецкий геополитик Эрих Обст, "идеей крестовых походов, которое имела такое большое значение на континенте, Англия почти совершенно не была затронута. Мысль о всеобъемлющей христианской империи никогда не пускала корни на Британских островах" [69]. В Индии "первой реакцией имперских деятелей была оппозиция активности христианских миссионеров... Ост-Индская компания, англо-индийские чиновники, британские министры в большинстве своем противодействовали проповеди христианских миссионеров" [70]. Так, в 1793 г. "миссионер Вильям Керей и его спутники были высланы из Индии... Миссионерская работа была объектом нервозного внимания со стороны Калькутского правительства и миссионеры без лицензии от директоров [совета директоров Ост-Индской компании] депортировались из Индии" [71]. Только начиная с 1813 г. миссионерам было разрешено свободно проповедовать в Индии. Таким образом, "миссионерское движение формировалось вне рамок имперского комплекса" [72].Не только имперская администрация стола в оппозиции к миссионерам, но и эти последние не очень благоволили к порядкам, установленным империей и, в конечном счете, долгое время "британских миссионеров вовсе не обуревало желание вмешиваться в политические и коммерческие вопросы... Они стремились спасти души язычников и нисколько не стремились продвинуть британскую торговлю вперед или освятить дух империализма" [73.].

Итак, первоначально миссионерство не было связано с имперской программой. Это естественно, если учесть, что устроителям Британской Индии - викторианцам "трудно было принять евангельское убеждение, что христианство предполагает связи, которые могут объединить все человечество. Викторианцы либо потеряли свою собственную веру в христианство, либо обратили христианство в запутанный код поведения, который, конечно, не был приемлем для всего человечества" [74]. Тем не менее, определенные успехи христианских миссионеров были налицо. В 1816 г. в Калькутте появилась первая школа, открытая миссионерами. С годами таких школ становилось все больше. И хотя миссионерская деятельность оставалась слабо связанной с правительством (что не мешало где-то с середины века активно использовать миссионеров в качестве английских политических агентов), в конце столетия королева Виктория произносит красивую фразу, что "империя без религии - дом, построенный на песке". Тем самым христианство становится как бы официальной религией Pax Britanica.

В конце концов в начале XX в. в Индии насчитывалось более 300 тыс. индийцев-христиан [75]. Это число, конечно, не велико, но в сравнении с тем, что среди российских среднеазиатских подданных христианами становились единицы, и оно представляется значительным. Причем, напомним, что англичане действовали в этом случае вопреки собственным принципам туземной политики, коль скоро прочность их власти во многом зиждилась на религиозной вражде между мусульманами и индусами.

Таким образом, мы снова видим пример того, что империя делает вовсе не то, что намеревается делать. По меткому замечанию Дж. Сили, "в Индии имелось в виду одно, а совершалось совершенно другое" [76]. В результате мы видим, что в Англии, с одной стороны, "империализм становится окончательной философией истории" и для кого-то превращается "в настоящий культ" [77], так что "гордому англичанину... в словах "имперское верховенство британской империи" слышится нечто призывное к его сердцу, ласкающее его слух" [78], а отец-основатель имперского культа Дж. Фрауд в поэтических образах показавший блеск Британской империи - "Осеаны", владычествующей над миром, восклицает на последней странице своего труда - "Осеана, надеюсь и верю!" [79]. С другой стороны, в конце XIX в. и Сили задает самый главный вопрос: "О чем хлопочут англичане в Индии, зачем берут на себя заботы и ответственность, сопряженные с управлением двумястами миллионами населения Азии?", и не находя на него ответа, продолжает: "Невольно напрашивается мнение, что тот день, когда смелый гений Клайва сделал из торговой компании политическую силу и положил начало столетию беспрестанных завоеваний, был злосчастным для Англии днем" [80].

Действительно, с середины XVIII в. Англия ведет почти непрестанные войны на Востоке. Англия находится в почти постоянном страхе перед "русской угрозой" и фактически провоцирует нарастание этой угрозы. Англичане, стремясь преградить России путь в Индию, оккупируют Кветту, в ответ на что Россия занимает Мерв и оказывается вблизи Герата. Закручивается порочная цепочка событий. Вся английская политика на Востоке зацикливается на обороне Индии. "Не было ни одного события на Среднем и Ближнем Востоке, в котором заботливость Англии за свою колонию не проявилась бы в том или ином виде, чаще в дурном и отвратительном" [81], - пишет генерал Снесарев, имея, в частности, в виду английскую поддержку турецкого деспотизма над христианскими народами, оправдание и подстрекательство турецких зверств ради поддержания неделимости Турции как буфера на пути в Индию, что вызывало негативную реакцию общественного мнения и в самой Англии. Англия, по сути, делала то, что делать не хотела и начинала ощущать, что ее ведет какой-то рок.

Тема рока доминирует и в русской литературе о завоевании Средней Азии. "Вместе с умиротворением Каспия началось роковым образом безостановочное движение русских внутрь Туркестана, вверх по реке Сыру, а потом и Аму-Дарье, началась эпоха завоеваний в Центральной Азии, - остановившихся пока на Мерве, Серахсе и Пяндже и переваливших уже на Памир - эту 'крышу мира'... Нас гонит все какой-то рок, мы самой природой вынуждены захватывать все дальше и дальше, чего даже и не думали никогда захватывать" [82]. Указывая на стихийность российского продвижения в Азию, генерал Снесарев утверждает, что хотя оно и имело более организованный характер и закреплялось регулярной военной силой, "по существу оно оставалось прежним и разницы между Ермаком и Черняевым нет никакой". "Инициатива дела, понимание обстановки и подготовка средств, словом все, что порождало какой-либо военный план и приводило его в жизнь, - все это находилось в руках среднеазиатских атаманов, какими были Колпаковские, Черняевы, Крыжановские, Романовские, Абрамовы, Скобелевы, Ионовы и многие другие. Петербург всегда расписывался задним числом, смотрел глазами и слушал ушами тех же среднеазиатских атаманов" [83].

Это продвижение вообще не было направлено на какую-то определенную цель, а шло по пути наименьшего сопротивления. "Преграды на северо-западе и юге заставили народную энергию искать другого исхода и других путей; русскому народу оставалась Азия и он рванул в нее по всем возможным направлениям... Это движение не направлялось на какой-либо фонарь вроде Индии или Китая, а просто туда, где прежде всего было легче пройти" [84]. При этом в русском обществе интерес к Средней Азии отсутствовал точно также, как в Англии интерес к Индии. "Мы, русские, в сто раз лучше и основательнее знаем каждое маленькое местечко Италии, Швейцарии, Германии или Франции, ничем не касающееся наших государственных и народных интересов, чем свое собственное многоценное и крайне любопытное приобретение в Средней Азии, к тому же в смысле новизны, оригинальности и выразительности культуры несравненно более привлекательное" [85].

Тому року, который гнал в дебри Азии и русских, и англичан генерал Снесарев дает одно и то же название - "стремление к власти" [86]. В чем-то генерал, по-видимому, прав. Но это не может объяснить все, не снимает вопроса, зачем? Для англичан вопрос этот остался мучительной проблемой на долгие времена: "Для чего создавалась и сохранялась Британская империя?.. С самых первых времен английской колонизации и до наших дней этот вопрос занимает умы британских мыслителей и политиков" [37, с. XVII]. В разные времена разными авторами на этот вопрос давались разные ответы. Многообразие точек зрения характерно и для XX в. Ч.Лукас в качестве причин создания Британской империи называл высокие моральные ценности, филантропию, а также соображения национальной безопасности [88], а Т.Смит видел основную причину расширения пределов империи в политических расчетах и амбициях государственных деятелей и в давлении внешних обстоятельств [89]. Р.Хаэм объяснял экспансию переизбытком у англичан энергии при том, что сознательно они никакой империи не желали [90], Г.Вильсон - постоянной необходимостью обороны [91], а Д.Юзуаг подчеркивал главенствующее значение экономических факторов [92]. Но концы с концами как-то не сходились - количество работ, доказывающих, что Британская империя была выгодна лишь финансовой олигархии, и работ, столь же убедительно доказывающих, что она была выгодна английскому народу в целом, примерно одинаково. "Политические противоречия в прошлом иногда создают впечатление, что империя была делом лишь части народа, а не народа как целого... Сейчас этот взгляд представляется устаревшим" [93]. Однако из всего этого вовсе не следует ответ на вопрос: чем была для англичан империя?

Англичане, не находя удовлетворительного ответа на вопрос о смысле своей деятельности в Индии, спрашивали русских, зачем делают это они, - слышали в ответ лишь сентенцию в том роде, что со стороны англичан было бы умнее об этом не спрашивать [94]. Но это была лишь отговорка. Все яснее наступало сознание того, что "для народа, одаренного практическим смыслом и предприимчивостью, в этом до сих пор продолжающемся блуждании (в данном случае речь шла о Дальнем Востоке, но, по существу, это то же самое) есть что-то ненормальное. Ясно, что где-то и когда-то мы сбились с пути, отошли от него далеко в сторону и потеряли даже направление, по которому должны были следовать к указанной нам Провидением цели" [95].

Нет ничего, что лучше доказывало бы это, чем следующий факт. "По единогласному отзыву всех русских ученых и публицистов, посвящавших свои знания и силы разработке международной жизни России, Восточный вопрос всегда занимал и занимает теперь едва ли не первое место в ряду других вопросов внешней политики русского народа. Но при таком серьезном значении Восточного вопроса... было бы весьма естественным ожидать, что у нас установилось относительно этого вопроса достаточно определенное и ясное представление. Что собственно должно пониматься под так называемым Восточным вопросом, в чем заключается для России его смысл и историческое содержание, - точных указаний на это, а тем более ясных и определенных ответов не находится у большинства наших писателей" [96]. И это при том, что этот вопрос был "центром, вокруг которого группируются крупнейшие факты русской истории, главным рычагом и стимулом нашего общественного развития", "вместе с Восточным вопросом изучается история развития русского национального самосознания" [97]. Становясь же перед проблемой, чем был для России Восточный вопрос, мы, по существу, ставим вопрос о том, чем была или чем мыслила себя Российская империя. В конце XIX в. почти не находилось авторов, которые могли бы дать вразумительный ответ.

В российской Средней Азии и в Британской Индии вечно получалось не то, к чему стремились, в чем сами видели свои цели. Обе они оказывались до странного похожи друг на друга, результат действий русских и англичан оказывается какой-то усредненный. Это не имперский народ создавал "свой" мир, мир, который представлялся ему "должным", не он реализовывал себя в мире, а обстоятельства подчиняли его себе. Отсюда проистекали общие трудности и общие проблемы.

Однако Британская Индия и российская Средняя Азия были фрагментами, фрагментами целостной имперской истории, ее эпизодами. Россия пошла решать Восточный вопрос где-то далеко в стороне от его эпицентра - Константинополя, что имело лишь то политическое основание, что давало возможность шантажировать Англию. А классически морская Британия неожиданно для себя превратилась в континентальную державу. Фельдмаршал Робертс приходит к выводу: "При наличных изменившихся обстоятельствах Великобритания занимает ныне в Азии положение континентальной державы" [98].

Как образовалась Индийская Британская империя? Основанная в 1600 году Ост-Индская компания первоначально была торговым предприятием и только завоевания Клайва положили во второй половине XVIII в. начало Британской Индии. Так Англия вступила на новый для себя путь. Но не вся Англия. Оправившись от шока, пережитого в связи с потерей американских колоний, англичане постепенно словно бы вообще привыкают к мысли, что по мере созревания колонии отпадают от метрополии, как поспевшие фрукты спадают с дерева. Поэтому апатия по отношению к империи нарастает. Имперская экспансия в Индии, набиравшая силу, общественное мнение как будто не интересует вовсе и вспыхнувшее вроде негодование по поводу завоеваний Клайва и Хастинга как-то спадает. Индия существует как бы на периферии сознания, и психологически ее значение возрастало именно по мере роста антиимперских настроений, как антитеза им. Чудный факт: пик антиимпериализма и пик британской имперской экспансии в Индии по времени совпадают. Индия становится как бы противовесом, а с какого-то момента и компенсацией за потерю Америки... Так Индия становится "раем для мужественных людей" и от нее идут ростки "религии империализма", захлестнувшей в конце XIX в. уже и саму метрополию.

Империя создается через экспансию прежде всего культурную, подчинение огромной территории единому цивилизованному порядку и принципу, доминирующему в культуре имперского народа, тому принципу, который этот народ считает высшим и которому считает должным подчиняться сам. Если империя многонациональна (что практически неизбежно), то она "оказывается тем прочнее, чем удобнее чувствуют себя все населяющие ее народы и племена" [99]. Добавим: в той мере, в какой она принимает предлагаемый (или навязываемый) им порядок вещей. Англия не знала ничего подобного гражданству империи. "Гражданство Британской империи, несмотря на некоторые обещания, содержащиеся в прокламациях королевы, основывались на национальной исключительности. То, что более всего отличает британскую империю от Римской, относится не к христианству, реформам или демократии: Британский империализм основывался на национальности, более, нежели на законе" [100]. Англичанином нельзя стать, им можно только родиться и потому индийцы, стремившиеся подражать англичанам, вызывали тем большее презрение.

Но была ли в это случае империей (в классическом смысле) российская Средняя Азия?

Исследователей поражает традиционная нечувствительность русских к национальным вопросам и их вполне искреннее неумение "воспринять национальное недовольство всерьез" [101]. Англичанин Ф.Скрин с некоторым удивлением писал, что "завоеванные расы сразу же становятся русскими гражданами и получают право селиться в любой части империи" [102]. "Наша политика по отношению к покоренным народам есть политика гражданского равенства. Житель только что взятой Кульджи, только что занятых Ташкента, Самарканда и т.д. делается таким же русским гражданином, как, например, житель Москвы, да еще пожалуй с большими льготами" [103]. Причем в русских чувствовалась почти болезненная потребность в том, чтобы жители окраин не просто притерпелись к ним, а полюбили их. На это направлено все - от налоговых льгот до приглашений в гости; все, чтобы убедить: что бы ни было, вам с нами будет лучше. "Разница между нами и англичанами в том и состоит, что мы приходим как враги, а поступаем как друзья, а англичане приходят как друзья, а поступают как враги" [104]. Но это имело тот затаенный смысл, что в результате они сольются с нами, станут нами, пополнят наше число.

То, что в Среднюю Азию миссионеры не засылались - было явлением закономерным. "Церкви и монастыри, которыми тотчас оказывалась покрыта новая область, предназначалась, главным образом, если не исключительно, для русского населения... Массы сильно желали распространения церквей, но это были русские массы и они хотели только удовлетворить свои собственные духовные потребности. Это не образ воинствующей церкви, который сопровождался бы миссией проповеди и катехизации" [105]. Однако число церквей и монастырей было велико и обычно, несмотря на отсутствие каких либо направленных усилий к распространению христианства среди местного (языческого) населения, оно распространялось довольно быстро и как бы само собой, монастыри оказывались теми источниками духовности, к которой тянулись люди разной этнической принадлежности. Отсутствие принуждения играло только свою положительную роль. До поры до времени между действием (колонизацией) и его смыслом (расширение границ Православного царства) не возникало разрыва. В этом отношении политику Православной Руси в значительной степени можно было называть "восточным вопросом" в расширительном значении - поскольку для России этот вопрос в его идеальном смысле был вопросом о Православии и утверждении Православного царства.

Однако конец XIX в. - это время, когда акцент в словосочетании Православное царство все более переносится на слово царство, а тем самым размывается идеальная мифологема империи. В Средней Азии дело принимает следующий оборот. Как пишет в начале XX в. русский путешественник, "особенно странно, что в этих новых "забранных" местах совсем нет русского монаха, русского священника. Когда вспомнишь плодотворное воспитательное значение древних православных обителей, проникавших бывало в глухие дебри разных инородческих стран раньше пахаря и горожанина, впереди государственной силы, вспомнишь, что миллионы инородцев приводились в единение с державой русской, крепко входили в состав русского народного тела гораздо более вдохновенной проповедью самоотверженных отшельников, чем силою меча или искусством управления, то делается обидно и больно за апатию нынешнего многочисленного и зажиточного монашества" [107].

Но это происходило отнюдь не по недосмотру нерадивых губернаторов, а напротив, отвечало вполне сознательной политике. Первый устроитель Туркестанского края К.П.Кауфман, известный в бытность свою генерал-губернатором Северо-Западного края как упорный борец против католического влияния, не ленившийся самолично проверять, не проникают ли католические веяния в православные монастыри, в Средней Азии ведет себя совершенно иначе и заявляет, что "не придает особого значения различию исповеданий и считает достаточным для получения рая доброй честной жизни каждого человека, какой бы веры он ни был, будь то жид, сарт или русский. Такой взгляд он оправдывал своим государственным положением. "Мы, - говорил генерал, - должны вводить в Туркестанском крае русскую христианскую цивилизацию, но не стараться предлагать туземному населению православной веры". В этом случае генерал-губернатор не просто опасался разных нестроений, неизбежных при нашем неумении вести миссионерское дело, но и, обдумывая свой взгляд, возвел его в принцип, которого держался всю жизнь" [108].

В Туркестане религиозная составляющая русского имперского комплекса все меньше влияет на практическую политику. В этом свете закономерными представляются слова К.П. Кауфмана, что “мусульманство как догмат ничтожно и не представляет ничего опасного нашим целям" (112). Цель государственной политики Кауфман формулирует так: "Сделать как православных, так и мусульман одинаково полезными гражданами России" (113). Последователь Кауфмана генерал-губернатор Туркестана Розенбах издает в 1886 году циркуляр, в котором признавалось необходимым преподавание ислама в русских государственных школах параллельно с православным законом Божиим. Ожидалось, что такой подход приведет к очень быстрой ассимиляции. Сам генерал Розенбах "верил, что в туземцах уже сказалось сознание того, что русская государственная власть — родная для них власть" (113).

Таким образом, распространение Православной веры заменялось некоторым русифицированным просветительством, как бы заменявшим христианскую цивилизацию. Что в данном случае имелось в виду, ясно из сути очень популярной в те годы системы образования инородцев, разработанной востоковедом и педагогом Н.И.Ильминским. Система сводилась к тому, что инородцам преподается христианская мораль как бы в снятом виде, переведенная на "общечеловеческий" язык, т.е. так, чтобы "понятия христианские, общечеловеческие, отечественные [т.е. гражданские] не находились между собой в противоречии, а наоборот легко могли быть согласованы в просветительских задачах" [114]. Все дело сводилось к вполне заурядному гуманитаризму, характерному для русской просвещенной публики XIX в., и возглас учителя туземной школы Золотницкого, что "для прочного объединения инородцев с русским народом необходимо не столько усвоение русского языка, сколько истин христианской веры" [115] оставался гласом вопиющего в пустыне.

"Вера в русско-туземные школы росла, хотя рост самих школ продвигался медленно" (116). На 1 января 1903 года на весь Туркестан их было менее сотни и учились в них менее трех тысяч учеников. (В мусульманских школах в этот же период училось почти восемьдесят тысяч человек) (117). В оправдание ссылались на неподготовленность местного населения к обучению в русских государственных школах. Но "неподготовленность должна бы уменьшиться с годами" (118), а на практике наблюдалась иная тенденция. Тогда возникает странная идея, что за знание русского языка надо платить туземцам деньги — установить соответствующую премию (119). Прежде крещены инородцы переходили обратно в ислам и, более того, "некоторые коренные русские люди принимают ислам, чему были примеры в Туркестанском крае"(120). Ряд восстаний, начавшихся в Туркестане с девяностых годов XIX века, показал, что все надежды на привитие русской гражданственности местному населению не оправдались. "Мы живем здесь на кипящем вулкане" (121), — писал жене С.М. Духовской, назначенный генерал-губернатором Туркестана 1897 году. И только развитие панисламизма среди населения, которое прежде считалось религиозно индифферентным, приводит к мысли о том, что проповедь была нужна изначально.

Народная же колонизация Средней Азии шла своим чередом, по обычному для русских алгоритму. В своем отчете об управлении Туркестанским краем его первый генерал-губернатор К.П. фон Кауфман писал: «С занятием в первые годы лучших из местностей, назначенных для заселения, колонизационное движение в край русских переселенцев не только не уменьшилось в последние годы, но, напротив, даже возросло в своей силе, особенно в 1878 и 1879 годах" (122). В последующие годы, когда Семиречье временно входило в состав Степного генерал-губернаторства, переселение в регион было ограничено, а с 1892 по 1899 год запрещено. "Число селений за это время почти не увеличилось (в 1899 году их считалось 30), но значительно увеличилось число душ" (123). Если в 1882 году их было около 15 тысяч, то в 1899 году около 38 тысяч. "Значительное число самовольных переселенцев (1700 семей) пришлось на 1892 год. с 1899 года Семиречье снова было подчинено генерал-губернатору Туркестана... К 1911 году было уже 123 русских поселений" (124). "С 1896 по 1916 годы более чем миллион крестьян, пришедших из России, поселились в районе Асмолинска и Семипалатинска" (126).

Однако, несмотря на столь явные успехи колонизации, между русскими переселенцами и туземным населением вставал невидимый барьер; провозглашавшиеся принципы ассимиляции оставались пустым звуком. Вернее, произошла подмена принципа: место Православия занял гуманитаризм, учение, на основании которого строился национализм европейских народов. На его же основе медленно и постепенно зарождался и русский национализм, который выражался еще не прямо, не через сознание своего превосходства, а встраивался в рамки исконно русского этатизма, который, таким образом, лишался своего религиозного содержания. Собственно, русские уже и не доносили до покоренных народов того принципа, который те должны были по идее (идее империи) принять. Его уже почти забыли и сами русские государственные деятели. Система образования по Ильминскому, широко практиковавшаяся в разных уголках империи, яркий тому пример. Показательно в этой системе образования и то, что она предполагала, как бы мы теперь назвали, "интернациональное воспитание" русских. Государство перестало полагаться на колонизаторский инстинкт русских, а считало нужным их чему-то специально учить. Это, в свою очередь, означало изменение обычной туземной практики, смену экспансионистских парадигм. Отступление от центрального принципа империи не может быть объяснено только лишь внешними причинами.

Очевидно, что почти непосредственная близость Британской империи влияла на русскую туземную политику. Эти две империи самым пристальным образом наблюдали за действиями друг друга, анализируя самым дотошным образом каждое нововведение в политике соседей, и все, что казалось разумным, перенималось, иногда даже бессознательно. Так, Туркестанскую администрацию проникла идея подчеркнутого уважения чужих национальных и религиозных проявлений, понятая как залог стабильности империи, идея того, что русское присутствие в регионе не должно понапрасну мозолить глаза местному населению, но в случае недоразумений позволительно принимать любые самые крутые карательные меры (аналог политики канонерок) — то есть, несмотря на привычные декларации, формальные права гражданства, население новоприобретенных мест не рассматривалось как вполне "свое", постепенно приближалось по своему статусу к населению колоний. С жителями Средней Азии не мог уже возникнуть сложный, по сути своей внутреннийконфликт, как, например, конфликт русских с армянами в Закавказье — отношения с местным населением упрощались и становились более одномерными.

Сюда же относится и идея жесткого государственного покровительства русским, поселившимся в новозавоеванном крае. (Эту же идею пытался осуществить кн. Голицын в Закавказье, но без успеха). До этого русским по существу предоставлялось самим справляться со своими проблемами — они справлялись, ценой больших трудностей и потерь, но зато вступая в прямой непосредственный контакт с местным населением, самостоятельно учась находить с ним общий язык (что и было самым ценным), в результате постепенно ассимилируя его, обучая своей вере и исподволь навязывая "центральный” (принцип) принцип Российской империи. При этом, практически беззащитные, русские не имели никакой возможности ощутить себя высшей расой, проявлять какой-нибудь расизм. Рассчитывая почти только на себя, они были вынуждены смиряться, уживаться с туземцами мирно, как равными себе. И этот порой мучительный процесс освоения русскими колонистами новых территорий был с точки зрения внутренней стабильности Российской империи значительно более эффективен, сколько бы он ни требовал терпения и самоограничения себя в своих импульсивных проявлениях. Мощная государственная защита, действительно, казалась мерой разумной, но она значительно снижала глубину интеграции и интериоризации нового "забранного" края.

В свою очередь, влияние Российской империи на Британскую (на ее Индийскую часть) выражалось в том, что англичане улавливали и непроизвольно заимствовали взгляд на свои владения (на Британскую Индию; к Африканским колониям это не относится), как на единую страну, причем страну континентальную — внутренне связанную и целостную. Происходила, с одной стороны, все большая централизация Индии, а с другой ее самоизоляция (более всего психологическая) от прочих частей Британской империи. Она превращалась в государство в государстве, построенное по своим собственным принципам. "Под влиянием благоприятно сложившихся обстоятельств первая зародившаяся колония Англии в Индии постепенно расширялась и образовывала могущественное государство, которое, как отдельная империя, является присоединенной к английскому королевству, но колония эта все-таки остается для своей метрополии посторонним телом" (126). Интересно также, что, по утверждению лорда Керзона, "в строгом смысле слова Индия единственная часть английского государства, носящая название империи" (127).

Этот процесс представляется нам в значительной мере следствием русского влияния, постепенного психологического вовлечения двух империй в жизнь друг друга, взаимодействия имперских доминант (тем более, что русские имперские доминанты в Средней Азии тем легче могли быть усвоены англичанами, чем меньше в них оставалось собственно русской характерности, чем более испарялась религиозная составляющая русского имперского комплекса.)

Однако в чем взаимовлияния не происходило, в чем каждая из империй сохраняла свою особую специфику — так это в динамике народной колонизации. На это почти не повлияли ни особые формы управления территориями, ни геостратегические нужды.

В Индии англичане предприняли практически единственную свою попытку заселить своими колонистами территорию с плотным уровнем туземного населения.

С первых лет основания Ост-Индийской компании и до подавления Мятежа в 1859 году иммиграция британцев на Индийский субконтинент искусственно сдерживалась. “Отношения к английской колонизации со стороны Ост-Индийской компании было почти полностью негативным. Все дискуссии о свободном переселении европейцев в Индию компания рассматривала исключительно как замаскированное посягательство на свои торговые привилегии и угрозу своему политическому и военному влиянию” (128). Вплоть до 1833 года европейцы, если они приезжали в Индию без разрешения Совета Директоров Ост-Индийской компании, подлежали высылке. Лицензии же на въезд давались крайне неохотно.

К 1814 году в Индии находилось только 1455 европейцев, не состоящих ни на королевской службе, ни на службе Ост-Индийской компании: 1100 в Бенгали, 115 в Мадрасе и 240 в Бомбее. Это были главным образом миссионеры, школьные учителя, адвокаты и служащие адвокатских контор, кораблестроители, каретных дел мастера и т. п. С 1814 по 1832 годы лицензии получили только 1253 человека (129).

Нельзя сказать и того, что британцы сильно стремились в Индию. Жаркий климат и перенаселенность делали ее, казалось, непригодной для европейской колонизации. Однако в середине XIX века в Индии были найдены места достаточно удобные для британских поселений, в том числе крестьянских.

Начиная с 1859 года, после подавления мятежа, британское правительство проводило политику, направленную на привлечение британцев в Индию. В качестве земель для колонизации рассматривались прежде всего нагорья Севера Индии, по климату, растительности и относительной редкости местного населения вполне пригодные для колонизации, во всяком случае, в большей степени подходящие для земледельческой колонизации, чем “хлопковые земли” Средней Азии, активно заселявшиеся русскими крестьянам. Английский чиновник Б. Ходгсон, прослуживший в Индии тридцать лет своей жизни, писал, что Индийские Гималаи могут стать “великолепной находкой для голодающих крестьян Ирландии и горных местностей Шотландии” (130). Еще более остро вопрос о британской колонизации горных районов, Гималаев в том числе, вставал в связи с возможной угрозой Индии со стороны России. “Колонизация горных районов Индии, — писал Х. Кларк, — дает нам преимущество, которое никогда не будет нами потеряно. Колонизация дает нам возможность создать милицию, которая будут поддерживать европейский контроль над Индией и защищать ее границы на севере и северо-востоке. Английское население в миллион человек сделает бунт или революцию в Индии невозможной и обезопасит мирное население, сделает наше господство незыблемым и положит конец всем планам России” (131).

Одним из таких районов был Уттаракханд, включающий в себя провинции Гарваль, Кюмаон (близкую по этническому составу населения) и небольшое протекторатное княжество Тери-Гарваль. Все эти земли попали под британское владычество в результате Непальской войны в 1815 году. Местность эта, расположенная на склонах Гималаев, представлялась британским путешественником райским уголком, напоминающим “роскошный сад, где все, что произвела земля Европы и Азии — или даже всего мира — было собрано вместе. Яблони, груши, гранаты, фиговые и шелковичные деревья росли в огромных количествах и в самых великолепных своих формах. Ежевика и малина соблазнительно свешивались с уступов обрывистых скал, а наша тропа была усыпана ягодами земляники. И в какую сторону не посмотри — цветущий вереск, фиалки, жасмин, бесчисленные розовые кусты в полном цвету” (132).

Однако поведение британцев-колонистов в Гималаях не вполне логичным с прагматической точки зрения и объяснимым только если рассматривать его в свете британской моделей колонизации. Британцы избегали колонизировать территории со сколько-нибудь значительным местным населением, а если и прибегали к этому, то создавали целую громоздкую систему, препятствующую их непосредственным контактам с местным населением. Так, англичане давали самые идиллические характеристики жителям Гималаев. “Монахи и аскеты, нашедшие себе убежища в снежной суровости высоких гор, стали основными персонажами европейских описаний Гималаев. В отличии от обычной индийской чувственности, путешественники находили здесь величайшее самообуздание” (133), столь импонировавшие викторианцам. Гималаи в представлениях англичан было местом преимущественно романтическим. Весь XIX век на них смотрят как на место легенд, магии и тайных преданий. В многочисленных статьях о Гималаях, обзорах, дневниках предшественников “грань между фактом и фантазией, в принципе очень тонкая в подобного рода сочинениях, и вовсе расплывается в тумане романтики этих мест” (134). Жизнь крестьян описывалась так же преимущественно в идиллических тонах. Обращалось внимание на “необыкновенно чистые и прекрасно возделанные угодья” (135).

Однако британское население, состоявшее главным образом из чиновников лесного ведомства, жило в поселках, приближаться к которым местным жителям было строжайше запрещено, словно поставлен был невидимый барьер. И когда в Гарвале действительно возникают европейские поселения (наиболее значительные из них Дерадун, Шакрата, Алмора, кроме того — несколько армейских баз и баз отдыха) британцы поступают с этими романтическими горами точно так же, как в это же время с романтическими горами своей родины — горами Шотландии: стремятся вырубить естественные лесные массивы и засадить горные склоны корабельными соснами. Действия британцев могли бы казаться чисто прагматическими, если не учитывать, что тем самым они лишили себя одного из немногочисленных плацдармов для британской колонизации Индии, вступив в затяжной конфликт с местным населением. В результате, британские поселения Гарваля так никогда и не превысили общую численность в тысячу человек (136).

Создавалась парадоксальная ситуация. Англичане, отгораживаясь от реальных жителей Гималаев, вырубая реальные экзотические леса, воспевали выдуманные ими самими Гималаи с их райской природой и романтическим населением. Не менее этого любопытно, что англичане рассматривали население Гималаев как полностью лояльное себе (137), хотя с конца XIX века там не стихали бунты. Естественно, что “население, чья религия, фольклор, традиции требовали консервации издревле существовавших форм социальных и хозяйственных отношений, очень нервозно относилось к новой ситуации” (138).

Однако возмущение его обрушивалось не на голову британцев, а на голову правителя Тери-Гарваля, их единственного в глазах гималайских крестьян, законного владыки. Наличие в крае британцев игнорировалось почти так же, как и британцами игнорировалось наличие в Гималаях реального, а не порожденного их романтической фантазией туземного населения. Это не следует, конечно, понимать буквально: в работах на выкорчевке леса использовались те же самые крестьяне из гималайских деревень; эти же крестьяне вербовались в армию. Однако англичане и жители Гималаев находились как бы в разных измерениях; во всяком случае до тех пор, пока протесты гарвальских крестьян не были использованы гандийским движением и идеология гандизма не изменила саму форму крестьянского сопротивления, не сделала его, с одной стороны, более систематическим, а с другой, ненасильственным (139).

Интересна и оценка в свете гандистской идеологии событий XIX века. В частности, вырубание местных пород деревьев и высаживание сосновых лесов интерпретировалось как иррациональное проявление англичанами своей власти: британцы вырубали леса в Ирландии, Южной Африке и на Северо-Востоке Соединенных Штатов. Уничтожение лесов было для британцев символом победы. С другой стороны, народное движение интерпретировалось как ненасильственное (140), хотя оно сопровождалось бесчисленными поджогами сданных в аренду лесов (141), а взбунтовавшиеся крестьяне вооружались палками и сельскохозяйственными орудиями (142). Другое дело, что субъективно насилие было направлено не против британцев, а против туземных властителей.

Попытаемся объяснить причины лояльности гарвальских крестьян по отношению к британцам, виновникам новых порядков, а точнее сказать почти полное игнорирование британских властей. Для этого нужно представить себе социальную структуру гарвальской деревни и ее историю.

Прежде всего следует отметить, что речь идет об изолированной территории, не имеющей вплоть до XIX века регулярного сообщения с другими регионами Индии. Моголы появились здесь на самом закате своего владычества. Кюмаон был подчинен ими только в 1790 году, а Гарваль и того позднее — в 1804 (143), то есть за 11 лет до прихода англичан в 1815 году. Однако, моголы не могли или не хотели радикальным образом менять существующие способы природопользования и социальную структуру Гарваля” (144).

Таким образом, до половины XIX века для деревень Гарваля было характерно “отсутствие значительного неравенства в земельной собственности” (145). Как в британском Гарвале, так и в Тери-Гарвале “несмотря на присутствие, хотя и в ослабленной форме, кастового деления, для горных деревень было характерно отсутствие социального расслоения” (146). Каждая деревня имела старосту и совет. Важные дела решались на общедеревенском сходе. “Даже уголовные преступления разбирались внутри общины. Крестьяне Гарваля редко обращались даже в администрацию своего монарха” (147). При этом “отсутствие класса феодалов — посредников между крестьянами и государством — усиливало образ независимого крестьянства, которое само распоряжается своими ресурсами... В сравнении с сильно социально расслоенными деревнями индо-гангской долины, Уттаракханд гораздо ближе подходил к крестьянскому политическому идеалу “народной монархии”, государства без дворян и, может быть, без духовных предводителей, в котором бы крестьянство и его царь были бы единой социальной силой” (148).

В соответствии с такой социальной структурой в Гарвале существовала специфическая “традиция” крестьянских бунтов, в случаях, когда царь ослаблял поддержку народа, или во всяком случае, ему так казалось. “Такой бунт не был направлен против монарха, так как народ верил в божественное происхождение последнего” (149). Целью бунтов было “привлечение внимания монарха к некоторым специфическим жалобам земледельцев. С этой целью последние оставляли работу на полях и отправлялись в столицу или другие резиденции царя” (150). В полном соответствии с этой моделью и происходили крестьянские бунты, направленные против аренды британцами лесных угодий. Ведь “леса, как и другие естественные ресурсы, являлись традиционными общинными ресурсами со строгим, хотя и неформальным, механизмом эксплуатации” (151).

Таким образом, крестьянские права были нарушаемы и крестьяне апеллировали к монарху Тери-Гарваля по привычному для них механизму: посредством бунта. Так, “27 декабря 1906 года в лесах вокруг Чандра-бадни, находящегося примерно в 14 милях от города Тери была проведена инспекция, связанная с подготовительными мероприятиями по отчуждению лесов в частную собственность. В ответ на это утром 28 декабря около двух сотен сельских жителей, вооруженных палками, направились к городу требовать своих полных и исключительных прав на владение лесами” (152).

Что касается англичан, то они вполне абстрагировались от местного населения и создавали для себя миф о загадочных жителях Гималаев, они одновременно и воспевали чудесную природу края, и признавали практически только хозяйственное ее использование. Их восприятие как бы раздваивалось. В результате, осознавая и возможность, и желательность крестьянской колонизации района Гарваля, британцы не решались к ней приступить. Модель народной колонизации оставалась прежней. Вопреки всем доводам рассудка британцы создавали невидимый барьер между собой и местным населением и именно он, а не стратегические выгоды, в конечном счете, определял их действия.

Список цитируемой литературы

1. Устинов В.Об английском империализме. Харьков, 1901, с. 11.

2. Долинский В.Об отношении России к Среднеазиатским владениям и об устройстве киргизской степи. СПб., 1865, с. 8.

3. Morris J. Pax Britanica. The Climax of an Empire. L.,1968, р. 115.

4. Мак-Грегор У.М.Оборона Индии.- Сборник географических, топографических и статистических материалов по Азии. Вып.XLIII. СПб.,1891.<O:P</O:P

5. Rawlinson H. England and Russia in the East. L.,1875.

6. Снесарев А.Е.Индия как главный фактор в Среднеазиатском вопросе СПб., 1906, с. 30.

7. Марков Е.Россия в Средней Азии. Т.I.СПб., 1901, с. 292.

8. Протоколы комиссии по изучению Афганистана и Индии за 1905 г. СПб.,1906, с. 31.

9. Вернадский И.В.Политическое равновесие и Англия. СПб, 1877, с. 92.

10. Соболев Л.К.Возможен ли поход русских в Индию. М., 1903

11. Лакост Г.деРоссия и Великобритания в Центральной Азии. Ташкент, 1908, с. 3, 94.

12. Moon P.T. Imperialism and World Politics. N.Y., 1927, с. 278.

13. Аненков Н.Н.Отношения англо-индийских владений к северо-западным соседям. СПб., 1874, с. 96.

14. Лакост Г.деРоссия и Великобритания, с. 41.

15. Schermerhorn R.F.ComparativeEthnicRelations.A Framework of Theory and Research. N.Y., 1970, р. 156.

16. Биорнштейн.Британская империя и Индия. М., 1847, с. 160 - 161.

17. Венюков М.Краткий очерк английских владений в Азии. СПб., 1875, с. 20.

18. Гобсон И.Империализм. Л., 1927, с. 350.

19. Филлипов И.И.Государственное устройство Индии. Ташкент, 1911, с. IV.

20. Shanks E. Rudyard Kipling. A Study in Literature and Political Ideas. L., 1940, р. 92.

21. Филлипов И.И.Государственное устройство, с. 61

22. Терентьев А.М.Россия и Англия в Средней Азии. СПб., 1875, с. 19.

23. Костенко Л.Средняя Азия и водворение в ней русской гражданственности. СПб., 1870, с. 32, 34, 87.

24. Лакост Г.деРоссия и Великобритания, с. 7.

25. Руир.Англо-русское соперничество в Средней Азии в XIX в. М., 1924, с. 6, 52.

26. Южаков С.И.Англо-русская распря. СПб., 1885, с. 61.

27. Фадеев Р.Письма с Кавказа к редактору Московских ведомостей. СПб., 1885, , с. 242.

28. Сили Дж. Расширение Англии. СПб., 1903, , с. 54.

29. Остроумов И.К истории народного образования в Туркестанском крае. Личные воспоминания. Ташкент, 1895, , с. 111, 98, 114.

30. Костенко Л.Средняя Азия, с. 333.

31. Сборник документов и статей по вопросу образования инородцев. СПб., 1869, с. 453.

32. Марков Е. Россия в Средней Азии, с. 241-242, 420.

33. Hutchins F. The Illusion of Parmanency. British Imperialism in India. Prinston. New Jersey, 1967, р. 107, 112.

34. Marwik A. Britain in our Century. L., 1984, р. 31

35. Gorer G. English Identity over Time and Empire. In: G. de Vos and Romanucci-Ross L. (eds.) Ethnic Identity: Cultural Continuities and Change. Palo-Alto, 1975, р. 617-168.

36. Гобсон И. Империализм, с. 135.

37. Снесарев А.Е.Индия как главный фактор в Среднеазиатском вопросе, , с. 128.

38. Hutchins F. The Illusion of Parmanency, р. 109, 118.

39. Робертс.Сорок один год в Индии. От субалтерна до главнокомандующего. СПб., 1902, с. 38-39, 41, 81, 90.

40. Fuller B. The Empire of India. L., 1913, р. 37.

41. Hutchins F. The Illusion of Parmanency, р. 21.

42. Morris J. Pax Britanica, р. 123.

43. Thornton A. Sources of Pro-Imperial Public Opinion. In: Winks R.W.(ed) British Imperialism. Gold, God, Glory. N.Y., etc. 1963, р. 57-58

44. Hutchins F. The Illusion of Parmanency, р. 101.

45. Казамиан Л.Современная Англия. СПб., 1912, , с. 189.

46. Creigthon D. The Victorians and the Empire // Schuyler R.L. and Ausuber H. (eds.) The Making of English History. N.Y. 1952, , р. 585.

47. Knorr K. British Kolonial Theories. Toronto, 1944, , р. 561.

48. Hutchins F. The Illusion of Parmanency, р. 103.

49. Morris J. Pax Britanica, р. 125.

50. Hutchins F. The Illusion of Parmanency, п. VIII.

51. Bearce G.D. British Attitudes towards India. Oxford, 1961, р. 65.

52. Рыбаков С.Политика европейских государств в отношении мусульман // Восточный сборник. Кн.II. Пг., 1916, с. 36.

53. Pelly L. (ed.) The Viewers and Opinions of Brigadier-General John Jacob. L., 1858, р. 93.

54. Отчет о поездке в Индию Первой Туркестанской армии артиллерийского бригадного поручика Лосева // Добавления к сборнику материалов по Азии. СПб., 1905, с. 2.

55. Morris J. Pax Britanica, р. 143 - 144.

56. Костенко Л.Средняя Азия, с. 732.

57. Лакост Г.деРоссия и Великобритания, с. 85.

58. Остроумов И.К истории народного образования в Туркестанском крае, с. 57.

59. Остроумов И.К истории народного образования в Туркестанском крае, с. 69.

60. Гобсон И.Империализм, с. 105.

61. Там же, с. 102.

62. Отчет о поездке в Индию Первой Туркестанской армии артиллерийского бригадного поручика Лосева, с. 50.

63. Whigham H. The Persian Problem. L., 1903, р. 520.

64. Moon P.T. Imperialism and World Politics, р. 186.

65. Лакост Г.деРоссия и Великобритания, с. 42.

66. Терентьев А.М.Россия и Англия в Средней Азии, сс. 352,

353, 358.

67. Wallace D. Russia. L., 1905, Vol. 1, р. 100.

68. Костенко Л.Средняя Азия, с. 34 - 35.

69. Обст Э.Англия, Европа и мир. М.-Л., 1931, с. 77.

70. Bearce G.D. British Attitudes towards India, р. 69.

71. Dodwell H. (еd.) The Cambridge History of India. Vol. VI. The Indian Empire. Cambridge, 1932 р. 122-123

72. Bearce G.D. British Attitudes towards India, р. 80.

73. Гобсон И. Империализм, с. 165.

74. Hutchins F. The Illusion of Parmanency, р. 119.

75. Fuller B. The Empire of India, р. 210.

76. Сили Дж. Расширение Англии, с. 139.

77. Berard V. L'Angliterre et l'Imperialisme. Paris, 1900, р. 67.

78. Раппопорт С.И.Народ-богатырь. Очерки общественной и политической жизни Англии. СПб., 1900, 40 - 41.

79. Froude J. Oceana or England and her Colonies. L.,1866, р. 340

80. Сили Дж. Расширение Англии, с. 144. 149.

81. Снесарев А.Е.Индия как главный фактор в Среднеазиатском вопросе, с. 38.

82. Марков Е.Россия в Средней Азии, с. 183, 235.

83. Снесарев А.Е.Индия как главный фактор в Среднеазиатском вопросе, с. 18, 20-21.

84. Марков Е.Россия в Средней Азии, с. 14 - 15.

85. Снесарев А.Е.Индия как главный фактор в Среднеазиатском вопросе, с.VIII.

86. Там же, с. 23 - 24.

87. Knorr K. British Kolonial Theories, р. XVII.

88. Lucas Ch. The British Empire. L.,1923

89. Smith T. The Patterns of Imperialism. Cambridge, 1981

90. Haum R. Britain's Imperial Century. 1815-1914.L.,1976

91. Betts R. The False Dawn. Minneapolis, 1975

92. Wilson H. The Imperial Experience. Minneapolis,1975

93. Usoigue G. Britain and the Conquest of Africa. Michigan, 1974, р. 635.

94. Терентьев А.М.Россия и Англия в Средней Азии, с. 287.

95. Williamson J. Phases of Empire History. In: Schuyler R.L. and Ausuber (eds.). The Making of English History. N.Y., 1952, р.. 39.

96. Вандам А. Наше положение. СПб.,1912, с. 1.

97. Жигарев С.Русская политика в Восточном вопросе. Т.1. М., 1896, с. 2, 32.

98. Робертс.Сорок один год в Индии, с. III.

99. Успенский.Как возникал и развивался в России Восточный вопрос. СПб., 1887, с. 15.

100. Hutchins F. The Illusion of Parmanency, с. 150-151.

101. Солоневич И. Народная монархия. М., 1991, с. 455, 456.

102. Pipes R. Reflections on the Nationality Problems in the Soviet Union // Glazer R. and Moynihan D. (eds.). Ethnicity. Theory and Experience. Cambridge, Mass., 1975, с. 6.

103. Терентьев А.М. Россия и Англия в Средней Азии, с. 360.

104. Там же, с. 301.

105. Skrin F. The Expansion of Russia. Cambridge, 1903. 62. Nolde B. La formation de l'Empire Russe. Paris, 1952, р. 116-117.

106. Дурново И.Панславянская политика на Православном Востоке и России. М., 1908, с. 9 - 11.

107. Марков Е.Россия в Средней Азии, с. 19 - 20.

113. Остроумов Н. Колебания русского правительства во взглядах на миссионерскую деятельность православной русской Церкви. Казань, 1910, с. 144.

114. Труды особого совещания по вопросам образования восточных инородцев. Под ред. А.С.Будилова. СПб., 1905, с. Х.

115. Сборник документов и статей по вопросу образования инородцев, с. 5.

116. Остроумов Н. Колебания русского правительства во взглядах на миссионерскую деятельность, с. 144.

117. Там же, с. 158.

118. Там же, с. 129.

119. Лыкошин Н.С. Полжизни в Туркестане. Пг., 1917, с. 31.

120. Остроумов Н. Колебания русского правительства во взглядах на миссионерскую деятельность, с. 153.

121. Духовская В. Туркестанские воспоминания. СПб., 1913, с. 37.

122. Кауфман К.П. фон. Проект Всеподданнейшего отчета по гражданскому управлению и устройству в областях Туркестанского генерал-губернаторства. 7 ноября 1867 - 25 марта 1881. СПб., 1885, с. 87.

123. Логанов Г. Россия в Средней Азии. // Вопросы колонизации. СПб., 1908, т. 4, с. 148.

124. Логанов Г. Россия в Средней Азии, с. 149.

125. Encausse H.C. de. Organising and Colonising the Conquested Territories. In: Allworth Ed. (ed.) Central Asia. A Century of Russian Rule. NewYork,London, 1967, с. 160.

126. Керзон. Положение занимаемое Индией в Британской империи. Ташкент, 1911, с. 2.

127. Керзон. Положение занимаемое Индией, с. 6.

128. Arnold D. White Colonisation and Labour in XIX Century India. // Journal of Imperial and Commonwealth History. Vol. XI, October, 1988, N 1, с. 135.

129. Renfordt R.K. The Non-Official British in India to 1920. Delhi etc., 1987, с. 9 - 11.

130. Hodgson J. Report on the Administration of British India, 1836-1857. Calcutta, 1958, с. 11

131. Clark H. Colonisation, Defence, and Railways in our Empire. London, 1957, с. 126 - 127

132. Skinner T. Excurtion in India Including a Walk over the Himalayan to the Source of the Jumna and the Ganges. London, 1832, с. 143.

133. Miller L. The Himalayas in Fact and Fiction, р. 86.

134. Miller L. The Himalayas in Fact and Fiction. In: Winks W., Rush J. Asia in Western Fiction. Manchester, Oxford, 1990, с. 237.

135. Guha R.C. The Unquiet Woods. Delhi, 1989, р. 14.

136. Chadhi N. A study of Land use in Uttarakhand Himalayas and Scottish Highland in 19-th AS Aberdeen, 1995, (рукопись).

137. Mumm A. Five Months in the Himalayas. London, 1909, р. 330.

138. Guha R.C. The Unquiet Woods, р. 21.

139. Gadgil M., Guha R. The Fissured Land. Delhi, 1987, р. 115.

140. Shiva V., Bandyopadhya, J. The Chipko Movement. In: Ives J., Pitt D. (eds.). Deforestation: Social Dynamics in Watersheds Mountain Ecosystems. London, New York, 1988, р. 231.

141. Guha R.C. The Unquiet Woods, р. 107.

142. Guha R.C. The Unquiet Woods, р. 71.

143. Renfordt R.K. The Non-Official British in India, р. 11.

144. Gadgil M., Guha R. The Fissured Land, р. 119.

145. Guha R.C. The Unquiet Woods, р. 21.

146. Guha R.C. The Unquiet Woods, р. 14.

147. Blunt E.A. The Caste System of Northern India. Delhi, 1989, р. 143.

148. Guha R.C. The Unquiet Woods, р. 27.

149. Panikkar K.M. The Ideas of Sovereignty and State in Indian Political Though. Bombay, 1963, р. 54.

150. Sharma R. Party in a Himalayan state. Delhi, 1977, р. 31.

151. Shiva V., Bandyopadhya, J. The Chipko Movement, р. 230.

152. Guha R.C. The Unquiet Woods, р. 27.

Bottom of Form 0