Психологический очерк народной колонизации

История России есть «история страны, которая колонизируется»[3]. Так, переселение из Рязанской губернии началось уже в то время, когда многие из селений здесь не имели вполне устойчивого вида, когда вообще крестьяне далеко не прочно осели еще на местах своей оседлости. Переселение из Курской губернии, по свидетельству земского сводного статистического сборника, началось как раз с того времени, когда закончился здесь процесс колонизации. И хотя массовые коллективные переселения не являются специфической русской чертой, «русские переселения существенно отличаются от аналогичных движений в Западной Европе тем, что они не имели характера эмиграции, то есть выселения из страны, а представляло собой простой переход с одного места жительства на другое. (...) Новые территории, приобретаемые русскими, являются в полном смысле слова продолжением России»[4].

Граница определяется передовой линией русских отрядов. Это восприятие мы встречаем и у Пушкина в его «Путешествии в Арзрум». «Вот и Арпачай,— говорит мне казак.— Арпачай! Наша граница. (...) Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видел я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное. (...) И я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег уже был завоеван. Я все еще находился в России»[5].

Русский путешественник по Средней Азии Евгений Марков описал замечательную сцену, как русские крестьяне-переселенцы едут в только-только занятый нашими войсками Мерв: “Смелые русаки без раздумья и ничтоже сумняшись валили из своей Калуги в Мерву, как они называли Мервь, движимые темными слухами, что вызывают сюда в “забранный край” народушко российский на какие-то царские работы” (6). Надеются крестьяне, что будут возмещены им потраченные на дорогу деньги и даны особые государственные льготы. А льгот никаких и в помине нет, и никто в новом “забранном” крае переселенцев не ждет, тем более не зовет...

Эта сцена очень типична. По мере продвижения русских войск в Юго-Восточном направлении занятые земли очень быстро заселялись русскими крестьянами. Напор колонизационного движения кажется поистине удивительным. Так, “первые крестьянские просьбы о переселении в Сыр-Дарьинскую область относятся еще к 1868 году” (7) - году завоевания. В том же 1868 году, непосредственно после завоевания, первые русские колонисты переселились в Семипалатинскую область: “242 семьи из Воронежской губернии прибыли в Верный” (8). Что же касается других регионов Средней Азии, то к 1914 году 40% населения Киргизской степи и 6% населения Туркестана [очень густо заселенного] составляли русские, в большинстве своем земледельцы (9). "С 1896 по 1916 годы более миллиона крестьян, пришедших из России, осели в районе Асмолинска и Семипалатинска" (10). И в целом “скорость, с которой русские крестьяне и другие колонисты заселяли районы, присоединенные с помощью силы, заставляла стираться грань, отделявшую колонии от метрополии” (11).

Как указывал исследователь русской крестьянской колонизации А.Кауфман, массовые переселенческие движения России, в отличие от Западной Европы, "были издревле и остаются до сих пор явлениями внутреннего быта" (12)

Однако это "явление внутреннего быта" имело очень своеобразный характер, а именно - в каких бы формах оно ни выражалось, оно имело характер бегства от государства (вызванного в конечном счете постоянным конфликтом между крестьянским миром и государственными структурами). По точному замечанию историка Л.Сокольского, бегство народа от государственной власти составляло все содержание народной истории России. Вслед за народом шла государственная власть, укрепляя за собой вновь заселенные области и обращая беглых вновь в свое владычество. Начиная с первого правительственного указа о запрещении переселенийи утверждении застав (1683 г.), первыми его нарушителями "были царские же воеводы, о чем хорошо знало и центральное правительство. Воеводы вместо того, чтобы разорять самовольные поселения (...) накладывали на них государственные подати и оставляли их покойно обрабатывать землю" (13).

Это естественно, поскольку "нигде русское движение не было исключительно военным, но всегда вместе с тем и земледельческим" (14). Но при всей важности для государства народной колонизации (без которой "казенная колонизация не имела бы поддержки и стерлась бы" (15), идет словно бы игра в "кошки-мышки". Вплоть до XX века "переселенец тайком бежал с родины, тайком пробирался Сибирь по неудобным путям сообщения" (16). До конца 80-х годов XIX века "ходоки и организаторы мелких переселенческих партий приравнивались к политическим агитаторам и выдворялись на родину по этапу" (17).

Когда же государство, наконец, разрешает переселение официально, оно все-таки не управляет процессом. Исследователь переселений начала XX века продолжает говорить о "вольной колонизации": "От тундры до пустыни идет вольная русская колонизация; я говорю вольная, так как дело Переселенческого Управления сводится к неполному удовлетворению спроса" (18).

Поскольку колонизация зачастую оставалась "вольной", то переселенцы в новых "забранных" краях были в большинстве случаев предоставлены сами себе и успех предприятия зависел, в частности, от "их умения и средств входить в сделки с аборигенами" (19). В литературе описывается, в качестве типичной, следующая модель образования русских поселений: "Влиятельный киргиз привлекает или из жалости принимает два-три двора, входит во вкус получения дохода за усадьбу, покос или пашню деньгами или испольной работой, расширяет дело все более и более, пока заимка не превращается в поселок из 20-30 и более дворов" (20). С другой стороны, описывая историю русских поселений, автор начала XX века отмечает поразительное упорство, с которым крестьяне отстаивали свое право жить на понравившейся им земле: "Первые годы, незнакомые с условиями жизни, переселенцы [в Муганскую степь, Закавказье] страшно бедствовали, болели лихорадкой и страдали от преследований туземцев, но в течение времени они понемногу окрепли и настоящее время Петропавловское является зажиточным селением" (21).

Русские крестьяне неуютно чувствовали себя только там, где сталкивались с туземными народами, обладающими собственной развитой культурой и национальным чувством, как это было в Закавказье или, например, в Приамурье, где китайцы жили абсолютно изолированно от русских (в отличие от корейцев, легко поддававшихся ассимиляции), и отношения между двумя этническими общинами были напряжены до крайности [22]. Русский человек не чувствует себя господином над аборигенами, в каких-то ситуациях он может без всякого душевного надлома пойти в услужение к богатому туземцу. Но всякое проявление национальной обособленности, национального чувства для него дискомфортно, как нарушение общегосударственной однородности. По мере возможности он стремится нейтрализовать его.

Практически беззащитные, рассчитывающие в большинстве случаев на себя, а не на покровительство государственной власти, русские переселенцы не имели никакой возможности ощущать себя высшей расой. И этот, порой мучительный, процесс освоения русскими колонистами новых территорий был, с точки зрения внутренней стабильности Российской империи, значительно более эффективен. Государственная защита в этом случае значительно снижала глубину интеграции и интериоризации нового "забранного" края.

Что же толкало русских крестьян оставлять насиженные места и отправляться на Кавказ, в Закаспийскую область, Туркестан, Сибирь, Дальний Восток?

С точки зрения мотивации переселения можно выделить четыре основных потока. Во-первых, казачья колонизация, механизм которой мы рассматривать не будем: психология казачьей колонизации является отдельной темой. Другое дело, что вслед за казачьей военной колонизацией тянулись толпы крестьян великороссов и малороссов, которые заселяли казачий тыл.

Второй поток - насильственная колонизация. Это ссыльные, в частности, крестьяне-сектанты, которые выдворялись из центральных губерний России.

Третий поток колонизации можно назвать "бегством". На протяжении всей русской истории потоки людей выселялись на пустующие земли. Люди уходили от государства. Напор народной волны был столь велик, что даже с помощью крепостного права и других многочисленных мер сдержать его было нереально.

И, наконец, четвертый поток это полуорганизованное крестьянское переселение конца XIX начала XX века, направленное и в Сибирь, и во вновь занятые области.

Традиционно, в качестве главной причины крестьянских переселений называется безземелье, но исследователи переселенческого движения отмечали, что среди переселенцев очень сильно преобладали сравнительно хорошо обеспеченные землей государственные крестьяне. Кроме того, безземелье - это причина постояннодействующая, переселения же носили "эпидемический характер", когда ""вслед за людьми" с места снимались сотни и тысячи семей, для которых переселение не было вызвано никакой разумной необходимостью, никаким сознательным расчетом" (23). Этот тип переселения также чрезвычайно походил на бегство, тем более, что крестьяне очень плохо представляли себе те места, в которые ехали, довольствуясь легендами о них. И даже когда правительство пыталось заставить крестьян засылать на места будущего водворения ходоков, которые могли бы оценить место и выбрать удобный участок, массы крестьян зачастую срывались целыми семьями, а иногда и деревнями и ехали в места им неизвестные.

Но если учесть почти нелегальный характер русской колонизации, отсутствие реальной заботы о переселенцах, парадоксальными представляются народные толки и слухи, сопутствующие массовым переселениям конца XIX - начала XX века, которые очень походили на бегство и сплошь и рядом были несанционированными. В них очень отчетливо присутствовал мотив государственных льгот для переселенцев. Эти толки показывали, что крестьяне в каком-то смысле понимали, что служат государству, от которого бегут... Так, «среди сибирских переселенцев многие ссылались на выставленную в волостном управлении бумагу, какой-то «царский указ», приглашавший якобы переселяться; эта бумага оказалась циркуляром… имевшим целью удержать крестьян от необходимости переселения. (…) В Могилевской губернии в 1984 году на рост числа переселений сильно повлияло опубликование правил переселения, весьма стеснительных. Действие этой ограничительной по цели публикации было весьма неожиданным: со всех концов губернии в Могилев потянулись люди, чтобы получить разрешение на переселение. Одно слово, исходившее от властей, вызвало пожар. Пошли обычные фантастические толки, что государыня купила себе в Сибири большое имение и вызывает теперь крестьян». (24) Любая официальная бумага, в которой упоминалось слово «переселение» истолковывалась как клич царя православному народу на колонизацию.

Итак, модель русской колонизации может быть представлена следующим образом. Русские, присоединяя к своей империи очередной участок территории, словно бы разыгрывали на нем мистерию: бегство народа от государства - возвращение беглых вновь под государственную юрисдикцию - государственная колонизация новопреобретенных земель. Так было в XVII веке, так оставалось и в начале XX: "Крестьяне шли за Урал, не спрашивая, дозволено ли им это, и селились там, где им это нравилось. Жизнь заставляла правительство не только примириться с фактом, но и вмешиваться в дело в целях урегулирования водворения переселенцев на новых землях" (25).

Для русских, вне зависимости от того, какие цели ими движут и каковы их ценностные доминанты, арена действия - это "дикое поле", пространство, неограниченное ни внешними, ни внутренними преградами. Освоение территории происходит посредством выбрасывания в "дикое поле" определенного излишка населения. Этот излишек на любом новом месте организуется в самодостаточный и автономный "мир". "Мир" и является субъектом действия, в частности - субъектом, осваивающим территорию, привычным “мы". На более высоком уровне это "мы" переносится на весь народ, но только таким образом, что сам народ начинает восприниматься как большой "мир".

В своей первоначальной форме русская колонизация представляла собой как бы наслоение "чешуек", участков территории, находившихся в юрисдикции отдельных "миров". Видимо, эта "чешуйчатая" структура пространства и характерна для русского восприятия. Так, большие "чешуйки" наращиваемой посредством военной силы территории в идеале должны были тут же покрываться мелкими "чешуйками" территорий отдельных русских "миров" - "дикое поле" осваивается, интериоризируется путем того, что приобретает "чешуйчатую" "мирскую" структуру. Этим объясняется и напор крестьянской колонизации даже в тех краях, которые по своим природным условиям, казалось бы, были не пригодны для оседлости русского населения. Уточним также, что как "дикое поле" воспринималась народом любая территория, которая могла рассматриваться как потенциально своя: ее прежняя структурированность игнорировалась - будь это племенное деление территории или границы древних государственных образований. Признавались в какой-то степени лишь права туземной общины (если таковая имелась) - то есть, та структурированость территории, которая приближалась к “мирской” - и ничто больше.

Государственная политика колонизации.

Государственная политика в вопросе колонизации в целом коррелировала с народным сознанием. Она определялась потребностью в заселении окраин как способе упрочнения на них русского господства. «Правительство заботилось о создании на окраинных землях земледельческого населения, пользуясь для этой цели и ссылкой, и «накликом свободных хлебопашцев», которым предоставлялись различные льготы и пособия и давались в пользование земли. (...) Попутно с этой правительственной колонизацией шла «вольная колонизация». (...) Истинная основа жизни должна была лечь, когда в землю завоеванных стран упало первое зерно завоевателя» (26).

Обычно правительство не прибегало к дискриминации инородцев, которые были для него «своими» гражданами империи, вплоть до того, что иногда местная администрация, пекущаяся прежде всего о «вверенном ей населении», сама «являлась одним из существеннейших тормозов, задерживающих переселение (русских) в ту или другую окраину» (27). Однако администрацию менее всего интересовали этнографические особенности этого «вверенного ей населения». Туземцы просто делятся на «мирных», не противящихся русской власти, выучивающих русский язык и отдающих детей в русские школы, и «буйных», оказывающих сопротивление. Так, во времена Кавказской войны все племена Кавказа «назывались одним именем — черкесов и кратко характеризовались даже в официальных бумагах как мошенники и разбойники»[28]. Это отсутствие любопытства психологически объяснялось тем, что финал все равно был предрешен: каждый народ должен был рано или поздно слиться с русским или уйти с дороги, а потому исходная точка интересовала только специалистов.

Все «свое» население перестраивалось по единому образцу. Бывшие административные единицы уничтожались и на их месте создавались новые, «часто с совершенно искусственными границами и всегда, где это было возможно, с пестрым этнографическим составом населения»[29]. Расформировывалось местное самоуправление всех видов, система судопроизводства реформировалась по общероссийскому образцу, туземная общественная иерархия приводилась в соответствие с русской. Дворянство всех христианских народов приравнивалось в правах к русскому дворянству. Туземцы активно участвовали в местной администрации, порой обладая в ней очень значительным влиянием, становясь высшими государственными чиновниками и занимая высшие командные посты в армии; они вписывались в единую государственную иерархию и сами являлись «русской властью». «Лорис Медиков не армянский генерал,— восклицал публицист,— а русский генерал из армян»[30]. Создавалось единое административное пространство на всей территории империи.

Как это ни кажется удивительным, никакой идеологической программы колонизации, сопоставимой, скажем, с английской, где упор делался на то, что англичане несли покоренным народам просвещение и цивилизацию, в России не существовало. В специальных изданиях, посвященных теоретическим аспектам колонизации, рассматривались самые разные проблемы, но только не ее идеологическое обоснование. Видимо, в том не было нужды, оно подразумевалось само собой и основывалось на народной идеологии. Изредка повторялись трафаретные фразы о том, что Россия должна нести инородцам культуру, но обычно либо в весьма прозаическом контексте, где под культурой имелись в виду современные способы ведения хозяйства, либо в качестве упрека местной администрации — должна, но не несет: «За пятьдесят лет нашего владычества на Кавказе и за Кавказом, что мы, т. е. народ, сделали особенно полезного для себя и туземцев?»[31].

Не было и разработанной методики колонизации. Если же колонизационные теории и появлялись, то они были удивительно неуклюжи и абсолютно неприемлемы на практике. Так, например, «вся кавказская колонизационная политика являлась донельзя пестрой. (...) Вероятно, не найдется во всемирной истории колонизации ни одного примера системы его, который не нашел бы себе подражания на Кавказе»[32]. Однако применение всех этих систем было кратковременным и мало влияло на общий уклад кавказской жизни. На Кавказе, так же как и везде в империи, колонизационная политика проводилась без всякой теоретической базы, на основании одной лишь интуиции; в основе ее лежала русская психология колонизации, о которой мы говорили выше, причем основные ее парадигмы проводились в жизнь чаще всего абсолютно бессознательно. Эти интуитивные методы могли быть самыми разнообразными. Гомогенность территории империи достигалась тысячью разных способов. И в каждом случае это было не правило, а исключение. «Имперская политика в национальном вопросе так же пестра и разнообразна в своих проявлениях, как пестро и разнообразно население империи. Те или иные имперские национальные мероприятия зависели от той или иной политической конъюнктуры, от того или иного соотношения сил, от тех или иных личных пристрастий и антипатий. Но цель всегда ясна: исключение политического сепаратизма и установление государственного единства на всем пространстве империи» (33).

Особенности ассимиляционных процессов

Природная способность русских к ассимиляции обычно преувеличивалось и ими самими, и внешними наблюдателями. Причина этой ошибки состоит в том, что на многих территориях империи ассимиляция происходила быстро и почти безболезненно. Но так было не везде и не всегда. С психологической точки зрения, русские колонисты были чрезвычайно интровертны, замкнуты в себе и вообще не склонны обращать особое внимание на инородческое население. Исследователей поражала порой традиционная нечувствительность русских к национальным проблемам и их вполне искреннее неумение "воспринять национальное неудовольствие всерьез" (34).

Когда же русские ненаталкивались на обостренное национальное чувство, то вполне могла складываться картина. подобная той, которую описал английский путешественник Д.М.Уэллс: "В восточных и северо-восточных областях европейской России множество сел населены наполовину русскими, а наполовину татарами, но слияние двух национальностей не происходит. (...) Между двумя расами существуют прекрасные взаимоотношения, деревенским старостой бывает то русский, то татарин" (35). Более того, порой русские крестьяне начинали придерживаться того мнения, что "сколь абсурдно заставлять татар поменять цвет глаз, столь же абсурдно пытаться заставлять их поменять свою религию" (36).

Итак, ассимиляцию нельзя считать элементом модели народной колонизации, но она была составной частью русского имперскогокомплекса, основанного на взаимодействии религиозной и государственной составляющих. Ассимиляция происходила на волне религиозного подъема, когда "связь русских пришельцев с инородцами-аборигенами прочно цементировалась восьмиконечным крестом" (37). Слишком утрированно, но по существу верно, писал историк А.А.Царевский: "Мордва, татары, чуваши, черемисы и т.п. инородцы, даже евреи, с принятием Православия на наших, можно сказать, глазах так естественно и быстро преображаются и приобщаются русской народности, что через два-три поколения трудно бывает и усмотреть в них какие-нибудь племенные черты их инородческого происхождения" (38).

Но когда в том или ином регионе русский имперский комплекс испытывал дисбаланс, например, в результате преобладания этатистской составляющей над религиозной, ассимиляция не происходила, вопреки всем стараниям властей.

Именно это и случилось в Туркестане. В силу геостратегических и этнополитических особенностей региона религиозная составляющая русского имперского комплекса была отставлена на задний план, а цель государственной политики была сформулирована К.П.Кауфманом следующим образом: "сделать как православных, так и мусульман одинаково полезными гражданами России" (Цит. по: 39), для чего представлялось необходимым "вводить в Туркестанском крае русскую христианскую цивилизацию [этакое русифицированное просветительство. С.Л.], но не стараться предлагать туземному населению православной веры” (Цит. по: 40). Как пишет русский путешественник в начале XX века, "особенно странно, что в этих новых "забранных местах" нет русского монаха, русского священника" (41).

При такой установке, несмотря на множество мер (относящихся главным образом к сфере образования, в частности, к созданию русско-туземных школ), несмотря на массовость русской колонизации, ассимиляции не происходило, более того - в Туркестане были зафиксированы случаи, когда "некоторые коренные русские люди принимали ислам" (42). В свете этого, довольно наивными представляются утверждения публицистов-русификаторов, что достаточно заселить тот или иной край русскими, и те автоматически будут влиять "обрусительным образом на окрестное население, установив с ним близкие отношения" (43). На рубеже веков, когда этатистская составляющая имперского комплекса подавляла религиозную, когда посредством секулярного этатизма на русскую почву проникала националистическая идеология (которая, в противоположность имперской, исключает культурную экспансию), никакая массовая колонизация не могла интегрировать население страны.

Организация зависимых территорий

Прежде чем обратиться к вопросу о том, как влияла на процесс народной колонизации интенсивность реализации центрального принципа империи, мы рассмотрим тему, касающуюся влияния на ход переселенческого движения характера геополитической организации территории, прилегавшей к зоне “большой игры” - пространству, лежавшему между границами двух великих империй - Российской и Британской.

Ту форму соперничества, которая на протяжении второй половины XIX века наблюдалась между Россией и Англией, можно назвать фронтальной. По существу складывались две огромные фронтовые линии, которые как волны накатывались друг навстречу другу и постепенно захлестывали полосу, которая все еще разделяла их. Под напором этих встречных волн, вся промежуточная полоса начинает казаться некой равномерной «сплошной» средой: естественные преграды на ней на удивление игнорируются, наступление русских войск идет прямо по "крыше мира" - высоким горам Памира.

Однако в процессе конфронтации эта как бы сплошная среда получает свою организацию: игнорируются ее естественная структурность, но создается искусственная. Она заполняется специфическими буферными образованьями. При всем разнообразии последних, их функциональное значение в любом случае связано со снижением скорости распространения влияния соперничающих сил в “сплошной” среде. Таким образом, при фронтальном типе соперничества буфер имеет функции "волнореза" для одной, а иногда и для обеих сторон (пример последнего - Тибетское государство). Буферы-"волнорезы" располагались вдоль тех линий соперничества, которые сложились в ходе русско-английского противостояния.

Логика соперничества приводит и к изменению структуры внутриимперского пространства. Организация пространства Ближнего и Среднего Востока в качестве арены соперничества между Россией и Англией вела к тому, что территории, уже вошедшие в состав одной или другой империи, как бы превращались в приграничную “крепость”. Несмотря на то, что для Российской империи в целом было характерно прямое управление "забранной" территорией и ее гомогенизация по отношению к прочей территории, а для Британии - протекторатная форма правления и децентрализация, тем не менее русским в Средней Азии и англичанам в Индии не удавалось реализовывать типичные для них модели. В характере управления Русским Туркестаном и Британской империей имелось множество сходных черт, которые были следствием объективных закономерностей организации геополитического пространства и не имели отношения к индивидуальным этнокультурным особенностям ни русских, ни англичан.

Так, вопреки обычной российской практике "устанавливать, насколько это было возможно, одинаковый строй жизни для всех подданных царя" (44), в Туркестане русские "оставляли своим завоеванным народа многие существенные формы управления по шариату"(45); более того, генерал-губернатор фон Кауфман принял себе за правило "выдержанное, последовательное игнорирование ислама" (46) - только бы не дать местному населению повода к волнениям. Туркестан представлял собой достаточно автономное образование, находясь под почти неограниченным управлением генерал-губернатора. Местное население в свое время величало Кауфмана "ярым-падша" - полу-царь.

Колонизация российских протекторатов и регионов-”крепостей”

Мы уже говорили об интенсивной народной колонизации Туркестана. Еще больший интерес представляют русские протектораты - Бухара и Хива, зависимые территории, форма правления в которых была абсолютно чужда русским того времени, “являясь следствием особой, так называемой теории буферной системы” (47). Суть последней сводилась к тому, что “как со стороны английских владений в Индии по направлению к Средней Азии, выдвинут особый буфер в виде полувассального от Англии Афганистана, так и со стороны России сопредельной с Афганистаном является не коренная территория Российских владений, а особое, находящееся в зависимости от России Бухарское ханство (48). И хотя в России протекторатная форма правления воспринималась как "своеобразное политическое измышление", хотя уже преемник Кауфмана Н.Черняев в 1882 году “открыто выступал за аннексию Бухары и Хивы и представил аргументы в пользу аннексии Бухары на специальную конференцию в Санкт-Петербурге” (49), логика русско-английских отношений заставляла Россию применять протекторатную форму правления, крайне для себя неорганичную.

Однако сколь бы важными ни казались политические отклонения в характере управления территориями Средней Азии, они затрагивали русскую народную колонизацию только внешним образом. Аму-Дарьинская область, Бухара и Хива были закрыты для крестьянской колонизации. Вопрос о колонизации Бухары особо рассматривался на совещании в Ташкенте в 1909 году: было решено от нее отказаться. Однако "к 1917 году в ханстве проживало до 50 тысяч русских подданных, не считая военнослужащих" (50).

И в целом в Средней Азии форма организации зависимых территорий, определяемая логикой соперничества между державами, практически не влияла на интенсивность ее колонизации - примеры этого мы приводили в начале статьи. Да и сама по себе структура организации территории соперничества лежала вне того восприятия пространства, которое было характерно для колонизирующих и осваивающих его народных масс и преломлялось в сознании народа только в форме определенных мифологических представлений, в принципе свойственных переселенцам. Так, легенду о “царских работах” в только что занятом Мерве можно, с одной стороны, интерпретировать, как мифологическое выражение ощущаемой народом необходимости укрепления региона-“крепости”, а с другой - ее можно сопоставить с легендами о царском кличе земледельцам переселятся в Сибирь.

Но характер управления регионом-“крепостью” неизбежно влиял и на отношения русских с местным населением. Необходимость жестко пресекать любые проявления недовольства со стороны покоренных народов вела к тому, что власти зорко следили, выказывают ли представители местного населения должную лояльность к русским, всем русским, включая низшие социальные слои. В прежние времена, на других окраинах, подобное было мало характерно для российской политики: переселенцев разве что оберегали от вооруженных нападений, в остальном же власти не вмешивались, предоставляя русским земледельцам справляться со своими трудностями самостоятельно. Но регион-“крепость” предполагал и особую дисциплину. В итоге, русские в Туркестане, во-первых, значительно меньше, чем на других окраинах вступали с местным населением в непосредственный контакт; во-вторых, были поставлены в положение господ, впервые в истории Российской империи.

Кроме того, в регионах-“крепостях” проявляла себя еще одна крайне любопытная черта: русские словно бы начисто утратили свою способность к ассимилированию местного населения.

Колонизация и центральный принцип империи

Мы говорили о том, что модели народной колонизации и центральный принцип империи - это две несводимые одна к другой составляющие империского процесса. Однако центральный принцип империи не мог не влиять на процесс народной колонизации, поскольку он накладывал на народные интенции как бы некоторую узду. И хотя как центральный принцип империи, он должен был стимулировать экспансию, предавая ей, однако, определенную форму, в определенных случаях он оказывался сдерживающим фактором экспансии.

Идеологема “Москва - Третий Рим - Святая Русь”, с одной стороны, послужила основой государственной идеологии, предполагающей территориальную экспансию; она же сделала для народа психологически легким процесс переселения в регионы, где еще не была установлена или упрочена (как на завоеванных территориях) российская государственная юрисдикция. Она же обеспечивала силу религиозной экспансии и создавала предпосылки для культурной гомогенизации всей государственной территории. Основой этой гомогенизации была, с одной стороны, государственно-административная структура, которая шла вслед за русскими переселенцами и православными монастырями, а с другой - эсхатологическая идея Православного царства, единственного в мире оплота истинного благочестия, которая распространялась через монастыри и которую следует рассматривать в качестве ценностной максимы Российской империи - ее центрального принципа.

Однако ослабление до какого-то предела центрального принципа империи интенсивности народной колонизации автоматически не снижало, хотя заметным образом меняло ее характер, что мы покажем ниже. Напротив тому, интенсификация центрального принципа империи сама порой служила серьезным препятствием народной колонизации.

Посмотрим, на примере Закавказья, какое влияние оказывала реализация центрального принципа империи на русскую колонизацию.

Восточный вопроси Закавказье

Восточный вопрос имел для России центральное значение не только в геополитическом, но и в идеальном плане — и в этом отношении его основной смысл состоял в борьбе за Константинополь. С точки зрения центральной мифологемы Российской империи завоевание Константинополя должно было стать кульминационным пунктом создания новой Византии.

Два из трех основных закавказских народов имели права на византийское наследство. Прежде всего это касалось грузин, сохранивших чистоту Православия в самых тяжелых условиях и в некоторые моменты истории оказывавшихся чуть ли не единственными хранителями эзотерической православной традиции.

В русском имперском сознании столкнулись две установки: с одной стороны, эти народы должны были иметь в империи статус, равный статусу русских (этого требовали религиозныесоставляющие имперского комплекса). С другой — они должны были быть включены в гомогенное пространство империи (как того требовалигосударственныесоставляющие этого комплекса), что было невыполнимо без систематического насилия над такими древними своеобычными народами, как грузины и армяне. Если насилие по отношению к мусульманам в рамках русского имперского комплекса еще могло найти внутреннее оправдание, то насилие над христианскими народами просто разрушало всю идеальную структуру империи как Великого Христианского царства и превращало ее в голый этатизм, без иного внутреннего содержания, кроме прагматического. Лишенная сакральной санкции империя должна была моментально рассыпаться. С прагматической точки зрения она мало интересовала таких прирожденных идеалистов, какими всегда были русские. Когда же русские пытались последовательно воплощать идеальное начало своей империи, то не справлялись с управлением государством и приходили к психологическому срыву.

Закавказье: от унификации де-юре к самоуправлению

де-факто

Нельзя сказать, что государственным образования Закавказья было отказано в праве на существование без всякого колебания. Однако в конечном итоге победил унитарный взгляд, и Закавказье было разбито на ряд губерний по общероссийскому образцу; социальная структура закавказского общества была также переформирована на манер существовавшей в России; была упразднена автокефалия грузинской церкви. Таким образом, в социальном и административном плане однородность Закавказского края со всей прочей российской территорией была достигнута рядом реформ, правда, растянутых на несколько десятилетий.

Что же касается правовой и гражданской гомогенности населения Закавказья в Российской империи, то здесь сложилась крайне любопытная ситуация.

Включение в российский государственный механизм мусульманского населения края было для русских властей делом относительно нетрудным. Это были не первые и не последние мусульмане, которые в результате расширения границ империи оказались на ее территории, и принципы управления мусульманским населением были уже отработаны.

Иначе обстояло дело с грузинами и армянами. Во-первых, они были христиане, что уже само по себе ставило их на одну доску с русским; во-вторых, они не были завоеваны, а вошли в состав Российской империи добровольно — и все правители Кавказа, вплоть до времен князя Голицына, «держались того принципа, что туземцы, в особенности христианского вероисповедания, те, которые добровольно предались скипетру России, должны пользоваться полным равноправием»[51]. Более того, они сами могли считаться завоевателями, так как принимали активное участие в покорении Закавказья русской армией, потом в замирении Кавказа, а затем в русско-турецкой войне, когда значительная часть командных постов в кавказской армии была занята армянами. А это уже давало не просто равноправие с русскими, а статус русского. «Армянин, пробивший себе дорогу и стяжавший себе имя в кавказской армии, сделался русским, пока приобрел в рядах такой высоко- и художественно-доблестной армии, как кавказская, честное имя и славу храброго и способного генерала»[52]. Именно на этом основании гр. Витте утверждает, что мы «прочно спаяли этот край с Россией»[53].

Таким образом, кажется, что единство Закавказья с Россией достигнуто, и проблем не остается. Размышление об этом приводит русского публициста в экстаз: «Возьмите любую русскую окраину: Польшу, Финляндию, Остзейский край, и вы не найдете во взаимных их отношениях с Россией и русскими того драгоценного (пусть простят мне математическую терминологию) «знака равенства», который (...) дает право говорить, что край этот завоеван более духом, чем мечом (...) Где корень этого беспримерного знака равенства? Лежит ли он в добродушной, справедливой и откровенной природе русского человека, нашедшего созвучие в природе кавказца? Или, наоборот, его нужно искать в духовном богатстве древней восточной культуры Кавказа?»[54].

Однако практическое следствие этого «знака равенства» вызвало шок, не скажу у русского общества в целом (оно было мало информировано о закавказской жизни), но почти у каждого русского, которого по тем или иным причинам судьба заносила в Закавказье. Практически все отрасли промышленности и хозяйства, вся экономика и торговля края, почти все командные должности (и гражданские, и военные), юриспруденция, образование, печать — были в руках у инородцев. Власть, очевидно, уходила из рук, и заезжий публицист предлагает разобраться, что же русская власть в конце концов собирается создать на Кавказе — Россию или Армению, и с ужасом восклицает: «Состав кавказской администрации и чиновничества по сравнению со всей Россией совершенно исключительный: ни по одному ведомству здесь нет, не говорю уже русской, но хотя бы полурусской власти»[55]. И эта власть казалась уже не просто нерусской, а антирусской. В таких случаях особенно возмущало противодействие кавказской администрации русскому переселению. «Лозунгом было избрано категорическое заявление: «На Кавказе свободных мест для поселения русских нет». Оно распространилось и в административной сфере, и в прессе, постепенно укоренилось в общественном мнении»[56].

Таким образом, мы можем заключить: несмотря на то, что в Закавказье были уничтожены все прежде существовавшие государственные формирования и все системы местной власти, в крае де-факто складывалось самоуправление, причем почти неподконтрольное для русских, власть наместника становится почти номинальной. Мы говорим здесь только о внутренних делах края, поскольку в целом его зависимость от России полностью сохранялась, так же как и стратегические выгоды России от владения краем.

Однако сложившееся положение вещей все более и более раздражало русских. Та форма правления, которая утвердилась в Закавказье, не могла быть названа даже протекторатной, так как протекторат предполагает значительно больший (хотя и замаскированный) контроль над местным самоуправлением (по крайней мере, упорядоченность этого контроля, поскольку в закавказском случае часто заранее нельзя было сказать, что поддавалось контролированию, а что нет) и отрицает «знак равенства». Между тем именно «знак равенства» и создал неподконтрольность местного управления. Любой русский генерал имел равно те же права, что и генерал грузинского или армянского происхождения, а Лорис-Меликов, занимая пост министра внутренних дел Российской империи, мог ответить отказом Наместнику Кавказа Великому князю Михаилу Николаевичу на его предложение о заселении Карсской области русскими крестьянами. Область была в значительной степени колонизирована армянами, т. е. последние взяли на себя и колонизаторские функции, которые русские совершенно не собирались выпускать из своих рук.

Для русских как для колонизаторов складывалась замкнутая ситуация: соблюдение в крае общих принципов русской туземной и колонизационной политики давало результат, обратный ожидаемому. При наличии всех внешних признаков гомогенности населения края населению метрополии (христианское вероисповедание, хорошее владение русским языком, охотное участие в государственных делах и военных операциях на благо России) реально оказывалось, что дистанция не уменьшалась. Русским оставалось либо закрыть на это глаза (коль скоро стратегические выгоды сохранялись), либо стараться сломать, сложившуюся систему. Последнее и попытался осуществить князь Голицын.

При Голицыне начинается спешная колонизация и русификация края. Однако ожидаемого положительного результата не получается. Русские колонисты с завидным упорством завозятся в Закавказье, где, не привыкшие к местному климату и не встречая серьёзную заботу о себе со стороны местных властей, десятками заболевают малярией и гибнут, а сотнями и тысячами уезжают из Закавказского края искать лучших земель. На их место пытаются завезти новых. Попытка же форсированной русификации края приводит к страшной кавказской смуте, «сопровождавшейся действительно сказочными ужасами, во всех трех проявлениях этой смуты: армянские волнения, армяно-татарские распри и так называемая «грузинская революция»»[57].

Русская администрация оказывается вынужденной отступиться и взглянуть на вещи спокойнее. Новый наместник Кавказа гр. Воронцов-Дашков закрывает на несколько лет Закавказье для русской колонизации, признав, что опыты «водворения русских переселенцев давали лишь печальные результаты, и население сел, образованных ранее, почти повсюду изменилось». Отменив же меры по насильственной русификации края, новый наместник с удовлетворением обнаруживает, что в Закавказье «нет сепаратизма отдельных национальностей и нет сепаратизма общекавказского. (...) Нельзя указать случаев противодействия пре­подаванию русского языка»[58].

Таким образом, все возвращается на круги своя. Население Кавказа снова превращается в лояльных граждан империи, но все ключевые позиции в крае, особенно в экономической, торговой и образовательной сферах, остаются полностью в их руках, водворения русских крестьян-колонистов не происходит, и власть в крае, по существу, продолжает оставаться нерусской, точнее, номинально русской.

Конфликт русского имперского сознания

Закавказье оказалось для русских как носителей колониальной установки конфликтогенной территорией.

Русская колонизация накатывала волной и разливалась свободным спокойным потоком по «гладкой местности», слабозаселенной или населенной полудикими племенами, не знавшими своей государственности. Исследователи русской колонизации указывали на удивительную способность русских «общаться с варварами, понимать и быть ими понятыми, ассимилировать их с такой легкостью, которая не встречается в колониях других народов»"[59]. При этом русским оказывалось достаточно «тонким слоем разлиться по великому материку, чтобы утвердить в нем свое господство»[60].

В случае прямого сопротивления, нежелания покориться русской власти русские тоже не испытывали никаких психологических сложностей: в дело вступали армия или казачество, следовали карательные экспедиции. Непокоренных выдворяли с обжитых территорий и селили на новые, где они, оторванные от родной почвы, постепенно ассимилировались. Препятствием для русской колонизации всякий раз становились культурные народы, народы, обладающие собственной государственностью и воспринимающие приход русских как зло, как, например, китайцы в Приамурье или государственные образования в Туркестане. Но и там был возможен либо подкуп верхушечных слоев общества, либо опять-таки карательные мероприятия.

Наиболее бессильными русские чувствовали себя в местностях, населенных культурными народами, где их власть была встречена с удовлетворением (как в Финляндии) или даже с радостью (как в Закавказье). Ассимиляционные процессы там не продвигались ни на шаг, а карать и наказывать туземцев было решительно не за что. Местные жители полагали, что делают все от них зависящее, чтобы власти были ими довольны, и русские, если рассматривали дело спокойно, были вынуждены признать, что это действительно так. Однако применение общей туземной политики давало обратный результат. Отказ от протекторатного правления «де-юре» привел к нему же «де-факто», но только в формах, менее удобных для колонизаторов, чем если бы они установили это правление сами и контролировали его. На практике получилась какая-то уродливая форма протектората, уродливая именно своей неустойчивостью и Неопределенностью, которая вынуждала обе стороны постоянно «тянуть одеяло на себя», приводила к срывам типа голицынского правления и кавказской смуты, после чего установилось новое «перемирие», столь же неустойчивое.

Русские крестьяне-колонизаторы, демонстрировавшие свою выносливость и приспосабливающиеся к климату самых разных частей империи, не могли свыкнуться с климатом Закавказья и осесть здесь. Возможно, они инстинктивно ощущали двусмысленность и неопределенность государственной политики в Закавказье, не чувствовали за собой сильную руку русской власти, не могли сознавать себя исполнителями царской государственной воли, будто бы водворение их здесь было всего лишь чьей-то прихотью. Край был вроде бы завоеван, а Россией не становился. Ощущение не-России заставляло их покидать край. Переселенцы не столько не получали действительной помощи себе, сколько чувствовали моральный дискомфорт из-за «нерусскости» власти, из-за нарушения колонизаторских стереотипов, из-за того, что рушилась нормативная для них картина мира: то, что по всем признакам должно быть Россией, Россией не было. Но эта не-Россия была невраждебной, она не вписывалась в образ врага русских, против которого могла быть применена сила. Голицынские реформы в большей части русского общества и членов русского правительства вызывали лишь негативную реакцию.

При самых благоприятных исходных взаимных установках между русскими и закавказцами (грузинами и армянами) росло недовольство друг другом, готовое перейти во враждебность.

Во времена гр. Воронцова-Дашкова в Закавказье вновь воцарился мир. Но вероятнее всего он был бы временным, и вслед за некоторым периодом успокоения неминуемо бы последовала новая вспышка насильственной русификации, а вслед за ней новая смута. Грозила эпоха постоянных неурядиц, в результате которой и жизнь местного населения, и жизнь русских в Закавказье могла бы превратиться в сплошной кошмар.

Однако ситуация была еще сложнее. После окончания первой мировой войны по плану раздела Османской империи между державами Согласия по так называемому плану Сайкс-Пико к Российской империи должны были отойти восточные вилайеты со значительным армянским населением. Насколько русские способны были переварить подобное приобретение? На повестку дня вновь вставал вопрос об армянской автономии (в пределах этих вилайетов). Во всяком случае армянам, сражавшимся на кавказском фронте, как и армянам в Турции, отказывающимся сражаться против русских войск, позволялось надеяться именно на такой исход своей судьбы.

Памятуя об идеальном образе Российской империи, Евг. Трубецкой писал: «Как в 1877 году на нашем пути к Константинополю лежала Болгария, так же точно нам на этом пути не миновать Армению, которая так же не может быть оставлена под турецким владычеством: ибо для армян это владычество означает периодически повторяющуюся резню. (...) Только в качестве всеобщей освободительницы малых народов и заступницы за них Россия может завладеть Константинополем и проливами»[61]. А между тем русский генералитет и наместник Кавказа Великий князь Николай Николаевич настаивали на включении армянских вилайетов в единое государственное пространство России с универсальной для всех областей системой управления. Коса нашла на камень.

Но несмотря на дискомфорт вызванный неуспехом колонизации и русификации края, реальные имперские установки в отношении Закавказья были очень сдержанными: стремились выжать из геополитического положения края все возможные выгоды (чему фактическая автономия края препятствием ни в коей мере не была), а в остальном предоставить событиям течь своим чередом и подавлять в себе приступы раздражительности и обиды, раз в целом закавказская политика соответствовала идеальному смыслу Восточного вопроса и тем по большому счету была оправдана, хотя требовала таких моральных жертв, как признание, что русские не в состоянии колонизировать территорию, политически находящуюся от них в безраздельной зависимости. Как писал английский политик и путешественник Вайгхем, "...совершенно невозможно поверить, что значительная часть [переселенческого] потока, направлявшегося в Сибирь, не могла быть повернута в Закавказье, если бы правительство этого хотело всерьез. На население Закавказья не оказывали давления, подобного тому, как это было в других частях империи, и русские не приходили в сколько-нибудь значимом количестве на прекрасные холмы Грузии и нагорья Армении" (34).

Заключение

Таким образом, мы можем утверждать: геополитическая организация территории определяемая логикой соперничества держав относительно слабо влияла на силу русской народной колонизации края, но коренным образом меняла характер этой колонизации, которая почти перестала быть фактором ассимиляции. Причину последнего можно видеть в том, что на территориях-”крепостях” русский имперский комплекс не реализовывался во всем своем объеме ввиду как бы перманентного “особого положения” в крае.

И если составляющая имперского строительства, связанная с этнопсихологической конституцией народа пробивалась сквозь новые геополитические формы как трава сквозь асфальт, то его религиозно-культурные основания как бы отодвигались в зоне непосредственно прилегающей к арене русско-английского соперничества на задний план.

Казалось бы, должно было быть наоборот: новые геополитические рамки могли ощущаться народом как дискомфортные, а на религиозно-культурную составляющую имперского строительства они не должны были бы оказывать существенного влияния. Объяснение этого феномена, возможно, состоит в следующем. Российская государственная власть на протяжении веков разными способами затрудняла крестьянскую колонизацию. Мы уже говорили выше о игре в “кошки мышки” между властями и крестьянами-переселенцами. Новые препятствия крестьянской колонизации, вызванные особым геополитическим положением региона-”крепости”, не воспринимались народом как нечто экстроординарное.

Между тем, логика имперского строительства, вытекающая из его религиозно-ценностных принципов, предполагает определенные формы государственного управления. В регионах-”крепостях” происходили значительные нарушения российской имперской практики. Народные массы переставали быть носителями имперской идеи. Активная колонизация Средней Азии в конце XIX - начале ХХ веков не вела к ее интеграции в общеимперское здание. Имперское строительство не могло быть лишь политическим процессом, а должно было стать элементом народной жизни. Для последнего же необходимо было, чтобы комфортная для русского народа модель колонизации получила еще и актуальное идеологическое обоснование, чтобы народ сам был активным проводником основополагающих религиозных ценностей империи.

Интенсивность и прочность народной колонизации зависела не от внешних трудностей и даже не от степени напряженности отношений с местным населением края, не от экстраординарности характера управления краем, а исключительно от внутренней комфортности способа освоения тойили иной территории, возможности реализовывать присущие народу алгоритмы “интериоризации” территории.Облегчение внешних условий переселения в “забранные” края даже снижало его прочность: колонизация “на штыках”, под государственным контролем и покровительством, была, конечно, безопаснее и легче, не менее прочной, чем когда русским приходилось самостоятельно заселять новые территории и самим не только адаптироваться к природным условиям, но и приноравливаться к местному населению, как бы “интериоризировать” его как элемент новой территории.

Искажение или ослабление центрального принципа империи не влияло на интенсивность переселенческого потока, но делало колонизацию менее прочной, поскольку не способствовало включению местного населения в общегосударственную целостность, оставляло его как бы внешним для империи элементом. Но в свою очередь колонизация была затруднена и в регионах представлявших особую значимость с точки зрения центрального принципа империи - это были как бы особые территории, живущие внешне по обычным, но по существу по иным законам, чем другие окраины империи.

Таким образом, народная колонизация могла способствовать процессу интеграции имперской целостности, а могла быть ему безразлична. В свою очередь эта интеграция в некоторых случаях достигалась и без сколько-нибудь значительной колонизации. Каждый из этих случаев должно изучать особо - не может быть выводов, относящихся к русской колонизации вообще. Но нет, как нам представляется, и необходимости и изучать все многообразие местных особенностей каждой области. Внешние обстоятельства колонизации были относительно малозначимым фактором. Вопрос в том, чтобы понять, что колонизация является сложным процессом, имеющим свои закономерности и испытывающим сбои под влиянием определенных факторов, которые могут быть выделены и описаны. История народной колонизации, написанная с этой аналитической точки зрения больше даст для понимания современности, чем описание межэтнических конфликтов столетней давности. Во всяком именно аналитическая история народной колонизации может дать нам возможность понять, насколько эти конфликты были в свое время внутренне преодолены (и как), а насколько только внешне затушены.

Список цитируемой литературы.

[1]Болье Л.Колонизация у новевших народов. СПб.. 1877. с.

[2] Skrin F.H. The Expansion of Russia. Cambridge, 1909, р. 1.

[3]Кауфман А.А.Переселение и колонизация. СПб., 1905, с.3.

[4]Там же, с. 6.

[5]Пушкин А.С.Полное собрание сочинений. Т. 8, ч. 1. М., 1938, с. 463.

[6]Марков Е. Россия в Средней Азии. СПб, 1891, с.254.

[7]Проект Всеподданнейшего отчета Генерал-Адъютанта К.П.фон Кауфмана по гражданскому управлению и устройству областях Туркестанского генерал-губернаторства. СПб., 1885, с.199.

8. Pierce L.A. Russian Central Asia. Berkeley, Los Angeles, 1960, р. 111.9. Там же, с. 10.

9. Fieldhause D.K. The Colonial Empiries. L., 1965, р. 337.

10. Encausse H.C. Organizing and Colonizing the Conquested Territories // Allworth Ed. (ed.). Central Asia. A Century of Russian Rule. N.Y., L., 1967, р. 160.

11. Pipes R. Reflection of the Nationality Problems in the Soviet Union. In: Glaser R., Moynihan D. (eds.). Ethnicity. Cambridge, Mass, 1975, р. 456.

12. Кауфман А.А.Переселение и колонизация. СПб., 1905, с.4.

13. Сокольский Л. Рост среднего сословия в России. Одесса, 1907, с. 1.

14. Южаков С.Ю. Англо-русская распря. СПб., 1867, с. 57.

15. Кауфман А. Переселение и колонизация, с. 11.

16. Хворостинский П. Киргизский вопрос в связи с колонизацией степи // Вопросы колонизации. СПб, 1907, т. 1.

17. Там же, с. 62.

18. Драницын Д. Колонизационные задачи в Закаспийской области // Вопросы колонизации. СПб., 1910, т. 7, с. 136.

19. Хворостинский П. Киргизский вопрос, с. 62.

20. Там же, с. 91.

21. Шавров Н. Новая угроза русскому делу в Закавказье: предстоящая распродажа Мугани инородцам. СПб, 1911, с. 35.

22. См. Попов А.Желтый вопрос в Приамурье // Вопросы колонизации. СПб., 1910, с. 98.

23. Кауфман А. Переселение и колонизация. СПб., 1905, с. 4.

24. Кауфман А. Переселение и колонизация. СПб., 1905, с. 190.

25. Шкапский О. На рубеже переселенческого дела // Вопросы колонизации. СПб, 1907, т. 7, с. 112.

26. Кауфман А. Переселение и колонизация. СПб., 1905, с. 4.

[27]Худадов В.Н.Закавказье. М.-Л. 1926, с. 2.

[28]М.М.Грузино-армянские претензии и Закавказская революция. Киев, 1906, с. 27.

[29]Егоров П.П.Несколько слов о Шамиле и Кавказе. Б.м., б.г., с. 7.

30. Кн. Мещерский.Кавказский путевой дневник. СПб., 1876, с. 227.

31. Егоров, с 286.

Там же, с. 7.

[32]Липранди А.Кавказ и Россия. «Мирный труд», 1911, N 8, с. 286.

33. Липранди А.Кавказ и Россия, с. 287.

34. Pipes R. Reflection of the Nationality Problems, р. 456.

35. Walleace D.M. Russia. L., Paris, N.Y., Malburne, 1905, v. I, р. 102.

36. Ibid,p. 201.

37. Погожев В.П. Кавказские очерки. Спб., 1910, с. 164.

38. Царевский А.А. Значение Православия в жизни и исторической судьбе России. Казань, 1868, с. 4.

39. Граменицкий С.М. Очерк развития образования в Туркестанском крае. Ташкент, 1896, с. 3.

40. Остроумов Н.К. К истории народного образования в Туркестанском крае. Ташкент, 1895, с. 44.

41. Марков Е. Россия в Средней Азии, с. 19.

42. Остроумов Н.К. Колебания во взглядах на образование туземцев в Туркестанском крае. В кн.: Кауфманский сборник. М., 1910, с. 153.

43. Шавров Н. Новая угроза русскому делу в Закавказье, с. 58.

44. Suny R.F. Revange of the Past. Nationalism, Revolution, and the Collaps of Soviet Union. Stanford,Calif., 1993, р. 25.

45. Костенко Л. Средняя Азия и водворение в ней русской гражданственности. Спб., 1980, с. 32.

46. Проект Всеподданнейшего отчета Генерал-Адъютанта К.П.фон Кауфмана по гражданскому управлению и устройству областях Туркестанского генерал-губернаторства, с. 207.

47. Логофет Д.Н. Бухарское ханство под русским протекторатом. СПб., 1911, с. 7.

48. Грулев М. Соперничество России и Англии в Средней Азии. Спб., 1911, с. 25.

49. Логофет Д.Н. Бухарское ханство, с. 108.

50. Фомченко А.П. Русские поселения в Бухаре. Ташкент, 1958, с. 7.

[51]Витте С.Ю.Воспоминания. М., 1960, т. 2. с. 263.

[52]Кн. Мещерский.Кавказский путевой дневник. СПб., 1876, с. 319.

[53]Витте. С.Ю.Указ. соч. с. 107.

[54]Погожев В.П.Указ. соч., с. 128-129.

[55]Шавров Н.Русская колонизация на Кавказе «Вопросы колонизации», СПб., 1911, т. 8, с.65.

[56]Там же, с. 141.

[57]Погожев В.П. Указ. соч., с. 15.

[58]Всеподданнейший отчет за восемь лет управления Кавказом Генерал-Адъютанта графа Воронцова-Дашкова. СПб., 1913. с. 14 -15.

[59]Кн. Мещерский.Указ. соч., с. 17.

[60]Игнатьев Е.Россия и окраины. СПб., 1906, с. 97.

[61]Трубецкой Е.Национальный вопрос. Константинополь и Святая София. М., 1915. с. 24

Bottom of Form 0