Глава 4 «Но теперь я слаб, как во власти сна, и больна душа, тягостно больна». Н.Г.

Гумилев возвратился внезапно без телеграммы 20 сентября 1913 года. Усталый, измученный, все еще где-то в джунглях или на морских просторах блуждающим взглядом.

Привезенные вещи он оставил у встречавшего Зенкевича. Отложив проблему багажа до утра и обняв мать, Николай поспешил уединиться в кабинете и бессильно опустился в кресло. Анна задерживалась, возможно, не придет ночевать. Что там, кто у нее сейчас? Стрелки часов отсчитывали круг за кругом, он то нервно ходил по комнате, подбрасывая поленья в камин, вороша угли, то застывал у письменного стола.

«Наплывала тень… Догорал камин,

Руки на груди, он стоял один,

Неподвижный взор устремляя вдаль,

Горько говоря про свою печаль:

«Я пробрался в глубь неизвестных стран,

Восемьдесят дней шел мой караван;

Цепи грозных гор, лес, а иногда

Странные вдали чьи-то города,

И не раз из них в тишине ночной

В лагерь долетал непонятный вой.

Мы рубили лес, мы копали рвы,

Вечерами к нам подходили львы.

Но трусливых душ не было меж нас,

Мы стреляли в них, целясь между глаз.

Древний я отрыл храм из-под песка,

Именем моим названа река.

И в стране озер пять больших племен

Слушались меня, чтили мой закон.

Но теперь я слаб, как во власти сна,

И больна душа, тягостно больна;

Я узнал, узнал, что такое страх,

Погребенный здесь, в четырех стенах;

Даже блеск ружья, даже плеск волны

Эту цепь порвать ныне не вольны…»

И, тая в глазах злое торжество,

Женщина в углу слушала его.

Женщины не было. Да и слушать о страданиях мужа она не любила. Только вошла в переднюю, поняла, что вернулся, что измучен, зол и предстоит тяжелый разговор. Подошла к кабинету — в свете настольной лампы вырисовывался силуэт больной, нахохлившейся птицы. Застыла в проеме, уронив с плеч шаль.

Николай скользнул взглядом по темной фигуре. От нее пахло вином, духами, осенним дождем. И в глазах — как верно подметил! — злое торжество. В руке папироса. Все то же!

— Вы так и не бросили свои папироски? Дурно, Анна! Мы же договорились — это моветон и при ваших легких совсем уж глупо…

— Ничего не понимаю — мы не виделись полгода, я не получила от вас ни одного письма за все это время, и вам нечего больше сказать мне?

— У меня рассказов на тысячу и одну ночь. Но вас больше интересуют оргии в «Бродячей собаке».

— Там веселятся и вдохновляются умные и талантливые люди. И я слишком устала для выяснения отношений.

— Разумеется, разумеется. Устали вы… Обо мне не будем. Устали, но от подарков не откажетесь?

— Подарки? Ах, эти браслеты… — Она встряхнула рукой, прозвенев черненым серебром туземных колец.

— Они как разменная монета нашей «любви» — вы мне всегда их возвращаете, когда собираетесь уходить.

— В этом отличие меня от продажной девки — я возвращаю оплату услуг.

Анна собрала снятые с рук украшения и сложила их в большую резную шкатулку из черного дерева.

— Это все.

— Да что стряслось? Вам попался нервный любовник? Думаете, я слеп и глух? Шипение вашей злости за километр слышу. Еще когти выпустите, как уличная кошка.

Анна улыбнулась — Николай, любивший собак, терпеть не мог кошек.

— Так определитесь все же: бездомная кошка или дворняжка? А ваша белокурая Ольга Высотская из театра Мейерхольда и впрямь не очень умна, если рискнула родить от вас сына!

— Ах, вот в чем дело… Идиотские сплетни!

— Копия вы. Косит, и еще это имя — Орест! Ваша идея — не отвертитесь! Во всем городе не найдется второй такой остряк. И потаскун! — Тут уж Анна швырнула в него перстни и устроила «сцену дворняжки». Кричала до визга, сопровождая одесские выражения крымскими жестами.

Николай отрешенно глядел сквозь ее мечущийся силуэт, ничего не слыша. Отвернулся к письменному столу, взял перо. На голубом листке любимой бумаги появились строки:

Музы, рыдать перестаньте,

Грусть вашу в песнях излейте,

Спойте мне песню о Данте

Или сыграйте на флейте.

Дальше, докучные фавны,

Музыки нет в вашем кличе!

Знаете ль вы, что недавно

Бросила рай Беатриче?

Странная белая роза

В тихой вечерней прохладе,

Что это? Снова угроза

Или мольба о пощаде?

(….)

Утром сошлись в кабинете, как для дуэли. Оба бледные — Николая трясла подхваченная в походе лихорадка, Анна не спала, сочиняя что-нибудь совершенно убийственное. Но записала только: «Я счастье разбила с торжеством святотатца…» Хотела «перепеть» на иной мотив старые стихи мужа, но так и бросила.

Николай сидел, кутаясь в шкуру гепарда. Замотанный в шарф по уши, в меховых, расшитых кожей и бусами индейских бахилах.

— Ты шлюха, в браслетах или без них. И твои стихи все пронизаны этим запахом… — Он закашлялся.

— К тому же — я убийца. Смотри, накликал беду своей «отравительницей». — Она схватила сверкавший широким лезвием на стене туземный нож и подступила к нему — жалкому, дрожащему под шкурой. — Думаешь, не решусь ударить?

— Этот для разделки туш. Зак-к-калывать надо вон тем, узким. Воткнуть вот сюда, справа — в сонную артерию. — Николай повернул к ней шею и сдернул шарф. — Представляю, как мы насмешим публику… — проговорил он, сильно картавя и заикаясь.

Смешон. Какая уж тут трагедия? Бросив нож, Анна ушла. Вернулась вскоре совершенно спокойная, лишь накинула на зябнущие плечи пеструю, в больших темных розанах, шаль.

— В самом деле — смешно. И так уже твой Орест дал повод повеселиться. Вся наша жизнь превратилась в фарс. Давай договоримся, Николай. Мы оба понимаем, что любви нет и никогда не было. Да и не будет…

— И совершенно не обязательно резать друг другу горло, верно? Все же у нас сын.

— У нас! Когда вы видели Левушку последний раз?

— Да и вы не из заботливых мамаш. Кстати, с Ольгой мы расстались еще до моей поездки. Я не желал этой беременности, тем паче брака с этой женщиной. Предлагаю пока не оформлять развод. Мне предстоит волокита с Академией наук по отчету об экспедиции.

— Сообразили, что разводиться совсем не выгодно. Олечка только и ждет, чтобы подхватить освободившегося любовника.

— Не глупите, Анна! И учтите, если будете настаивать на оформлении развода, я не отдам вам сына.