Глава 9 «Да, я любила их, те сборища ночные…» а.А.

В пятом часу утра «Бродячая собака» затихала в клубах дыма.

Сидя у камина, Ахматова прихлебывала черный кофе и курила тонкую папиросу. Она была бледна от усталости, вина, резкого света. Уголки губ опустились, ключицы резко выдавались. Глаза — холодные и неподвижные, как у незрячего. Она никогда не оставалась одна. Друзья, поклонники, влюбленные, околобогемные дамы в причудливых шляпах вились вокруг: Ахматова — всероссийская знаменитость. С того вечера, когда в «Башне» ее поздравил Вячеслав Иванов, прошло два года. Выступления на литературных вечерах, публикации в периодике, частые чтения в «Собаке» принесли Ахматовой огромную популярность.

Гумилев помог жене отобрать из двухсот стихотворений те сорок шесть, которые составили первую ее книгу «Вечер». Заплатив сто рублей, он издал сборник в своем «Цехе поэтов». Предисловие, написанное Михаилом Кузминым, заканчивалось торжественно: «Итак, судари и сударыни, к вам идет новый, молодой, но имеющий все данные стать настоящим поэт. А зовут его — Анна Ахматова».

Вышедший в начале марта, сборник наделал много шума. Оказалось, что Ахматова восприняла установки акмеистической «программы» по-своему, трансформировав ее в соответствии с природой своего таланта. Ей удалось запечатлеть феномен двойственности мира. В стихах Ахматовой реальность существует в двух ипостасях — видимой и невидимой, поверхностной — познаваемой и глубинной — лишь смутно ощущаемой. Она нередко подходила к «самому краю» непознаваемого, но всегда останавливалась там, где мир еще видим и тверд. Силу и свежесть ее стихов ощущали, но нащупать тайну их завораживающей проникновенности смогли лишь позже.

Анна пожинала плоды славы. Она перестала скрывать свои увлеченности, кокетничала на глазах у завсегдатаев «Собаки» то с графом Зубовым, то с Зенкевичем и Шилейко и чуть не закрутила роман с Артуром Лурье.

Валентин Платонович Зубов — персона в Питере очень известная — коллекционер, меценат, основатель Института искусств. К тому же — богач и настоящий граф. К ногам Анны, сидящей в «Собаке», приносили от Зубова огромные букеты. А потом он умыкал ее на своем «Роллс-Ройсе», убедив весь Петербург в их бурном романе. Зубов заметил Анну еще в новогоднюю ночь на открытии «Собаки». На следующий год он подарил ей каталог своей коллекции, а приглашение на новогодний бал 1914 года вложил в корзину роз. В черно-мраморный дворец Зубова Анна поехать не смогла — была нездорова и отослала с нарочным записку со стихами:

…А вы останьтесь верным другом

И не сердитесь на меня,

Ведь я прикована недугом

К моей кушетке на три дня.

И дом припоминая темный

На левом берегу Невы,

Смотрю, как ласковы и томны

Те розы, что прислали вы.

Отсылка к женским недомоганиям звучит довольно интимно, как и к «томным, ласковым розам», и воспоминаниям о черно-мраморном дворце. Тем более что Валентин Платонович с очевидностью роли «верного друга» не ограничивался. В марте 1914-го он заказал в типографии уникальный экземпляр вышедшего сборника Ахматовой «Четки» — в парче под девятнадцатый век, и преподнес его Анне прямо в «Собаке»…

Блестящий пианист, композитор Артур Лурье был знаменит как создатель нового направления в музыке. Носатый гений добивался внимания Анны и чуть было не завлек ее в интимные отношения. Но водевильная ситуация открыла неожиданную деталь: эксцентричный музыкант оказался «сердечным другом» близкой приятельницы Анны — Ольги Судейкиной…

Перечислять рыцарей Ахматовой и тем более определять степень близости поэтессы с ними — занятие увлекательное разве что для светских сплетников давно ушедших лет. Мы лишь заметим: у ее ног всегда были мужчины — и самые значительные, и случайные, к которым внезапно рванулось сердце.

Папироска дымилась в тонкой руке, зябкие плечи, закутанные в шаль, вздрагивали от кашля. Комната на Тучке сыра и холодна, а в «Собаке» слишком дымно для легких Анны. У нее постоянный бронхит, в верхушке легкого прослушиваются хрипы, возможно, свидетельствующие о появлении нового очага затемнения.

— Вам холодно, вы простужены? — К ее столику подошел юный поэт, старательно прячущий обтрепанные манжеты чужого смокинга. Копна романтических кудрей над бледным лицом, лиловые тени вокруг глаз.

— Нет, я совсем здорова. — Анна всмотрелась в его зрачки — глубокие, отчаянные. И отвернулась.

— Но вы кашляете, — не отступал он.

— Ах, это… Это не простуда, это чахотка. — Легким движением кисти, отягощенной перстнями, она указала на место рядом.

Он сел, опустил девичьи ресницы:

— Я знаю, что это. Я тоже болен.

Анна наконец удостоила юношу слабой улыбкой, вспомнила его стихи — страшные, глубокие. Апокалипсические, но честные, без ноты фальшивого надрыва. Грудь впалая, лицо одухотворенное и отчаянное. На тонком запястье за кромкой его заношенных манжет билась голубая жилка.

— У вас сильные стихи. Не зрелые, но с кровью. Здесь чаще бывают смрадные.

— Смрадные… — повторил он задумчиво. — Точно подметили: фальшь и патетика — смрад… За ваши слова обо мне кланяюсь. Это будет мой талисман.

— Проводите меня. Здесь в самом деле душно. — Она поднялась, прихватила накидку и вышла на улицу, жадно вдыхая свежий осенний воздух. Он стоял рядом:

— Вас подвезти?

— Подвезу вас я. — Она остановила извозчика.

…Маленькие флирты кончались то смешно, то горько. Один поклонник застрелился от вселенской тоски, другой долго ходил по пятам и умер от чахотки, третий бросил, умчавшись с другой, четвертого занесло в американский «рай», пятый… а сколько их было? Не важно. Они были молоды и талантливы. Аплодисменты в дыму «Бродячей собаки» — единственная слава, выпавшая этим быстро отгоревшим сердцам. Свидание с Анной — самый большой приз, дарованный судьбой.

Но вернемся к марту 1912 года. Гумилев сделал жене подарок — издал сборник «Вечер» тиражом в пятьсот экземпляров.

— Поздравляю тебя! Представляешь, вполне понимающие люди перечитывают твои сочинения по несколько раз! — Гумилев победно смотрел на Анну, усиленно скрывавшую радость. Маска холодного безразличия — совсем еще девчонка! А у самой голова кругом идет. Затраты небольшие — всего сто рублей, но как бережно держала в руках свою первую книжечку поэтесса! Ушла в комнату и просидела там молча чуть не час. Вошла загадочная в его кабинет. Взъерошила всегда торчавший хохол на макушке:

— У меня есть идея, Николя. А не совершить ли нам банальнейшее путешествие в Италию?

Через много лет она совсем по-иному опишет момент появления первой книги:

«Эти бедные стихи пустейшей девочки почему-то перепечатываются тринадцатый раз… Сама девочка (насколько я помню) не предрекала им такой судьбы и прятала под диванные подушки номера журналов, где они впервые были напечатаны, «чтобы не расстраиваться». От огорчения, что «Вечер» появился, она даже уехала в Италию (1912 год, весна), а сидя в трамвае, думала, глядя на соседей: «Какие они счастливые — у них не выходит книжка».

Обидно фальшивая интонация стареющей дамы. Совсем не похожа описанная «королевой поэзии» «пустейшая девочка» на амбициозную звезду кабаре, купающуюся в славе, радовавшуюся каждой журнальной публикации своих стихов и получившую, наконец, желанный сборник. Наивное желание Ахматовой оставить искаженный автопортрет закомплексованной «бедной девочки», бегущей от литературной славы, мало чем украшает юношеский образ трафаретной золушки от литературы. Вероятно, тощий сборник был слишком мизерным для амбиций Анны. Можно и наиграть полнейшее безразличие — ведь она верила: впереди — собрания сочинений!

В Италию супруги поехали в ознаменование начала печатной биографии Ахматовой. Гумилев таил надежду на сближение с женой в «стране всех влюбленных».

Венеция, Флоренция, Рим — все удивляло Анну, но оставляло холодной, шквал эмоций проносится мимо, не растапливая лед отстраненности. Чужие восхищения, словно отполировавшие старый камень, — почему они не затрагивают ее? Однажды один просветленный индус скажет Анне Андреевне, что она родилась с закрытой чакрой радости. Да и она сама чувствовала в себе томящий груз смутной скорби. Мода была на «мировую тоску», но для Анны белый свет сходился клином на ее собственных любовных томлениях — вернее, томлениях, сплавляющих чуткое, уносящееся в бездны духа воображение с невзрачным фактом любви-разлуки.

Но как она умела обыграть свою «ущербность» — неумение радоваться «на полную катушку»!

Я не прошу ни мудрости, ни силы.

О, только дайте греться у огня!

Мне холодно… Крылатый иль бескрылый,

Веселый Бог не посетит меня.

Верно, веселости из Анны не выжмешь, а вот темной, нудной, как зубная боль, кручины — с избытком. Отличный резерв для глубокой лирической поэзии. «Великолепная тьма», «густой туман», «мрак» — многозначные образы ахматовской поэзии: толща времени, бездна, обещание света, еще не проявленная жизнь — вот некие мистические величины, которые Анна сталкивает в своих стихах с «хламом обыденности», высекая яркие искры откровения. Анна Андреевна владеет тайнами колдовского варева.

Мне ни к чему одические рати

И прелесть элегических затей.

По мне, в стихах все быть должно некстати,

Не так, как у людей.

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда,

Как желтый одуванчик у забора,

Как лопухи и лебеда.

Сердитый окрик, дегтя запах свежий,

Таинственная плесень на стене…

И стих уже звучит, задорен, нежен,

На радость вам и мне.

Это знаменитое откровение, сделанное в 1940 году в цикле «Тайны ремесла», как нельзя лучше передает методику использования исходного материала в творческой «лаборатории» Ахматовой, оставляя за кадром главную часть сплава — те драгоценные шепоты, крики, подсказки мироздания, которые улавливало шестое чувство отнюдь не пустейшей девчонки. Причем девчонки, знающей за собой эту способность с детства.

А по Венециям ездить и не обязательно — не умеет она справляться с вихрем радости и восторга, прилагаемым к туристическим маршрутам. Оставим эти услады тем, кто попроще, кто припадает к чаше, а не к истокам.

Да и лирики в совместном путешествии оказалось мало. Супруги больше спорили и злились друг на друга, чем объединялись в восторгах. Увы, в интимной жизни этой пары ничего путного произойти не могло. Для него она была слишком холодна — «снежная дева», «ледяная королева». А растапливать снега суровый покоритель африканских дебрей был не мастак. Он владел иной магией — магией Слова. Оно подчинялось ему, позволяя выразить то, что плохо получалось в близких отношениях с женщиной — с той «единственной в мире», которую Гумилев, несмотря на горделивые заявления, так хотел сделать страстной любовницей и задушевным другом.

Я знаю женщину: молчанье,

Усталость горькая от слов,

Живет в таинственном мерцанье

Ее расширенных зрачков.

Ее душа открыта жадно

Лишь медной музыке стиха,

Пред жизнью дольней и отрадной

Высокомерна и глуха.

Неслышный и неторопливый,

Так странно плавен шаг ее,

Назвать нельзя ее красивой,

Но в ней все счастие мое.

Когда я жажду своеволий

И смел, и горд — я к ней иду

Учиться мудрой сладкой боли

В ее истоме и бреду.

Она светла в часы томлений

И держит молнии в руке,

И четки сны ее, как тени

На райском огненном песке.