Глава 8 «Мы живем, под собою не чуя страны». О.М.

С первых дней знакомства дружба связывала молодого поэта Мандельштама и его жены Надежды Яковлевны с Гумилевыми. Расстрел Николая Степановича тридцатилетний Осип Эмильевич воспринял как личную потерю и крах всего миропорядка. Утрата еще больше сблизила их с Ахматовой, считавшей Мандельштама сильнейшим среди живущих русскоязычных поэтов. Анна часто навещала друзей в Москве, летом 1933 года Осип с Надеждой приезжали в Ленинград.

Осенью Мандельштам прислал Анне Андреевне телеграмму с приглашением погостить в новой квартире в Нащекинском переулке. Она поехала, рвалась отдохнуть от Ленинграда, от травли критиков, косых взглядов запуганного Пунина. И знала — там, в Москве, Мандельштамы ее по-настоящему любят.

Детски легкомысленный и наивный, Осип жил как бы в ином пространстве, он испытывал то героическую эйфорию, то ужас затравленного зверька. Подозрительный, мнительный, пугливый и в то же время безрассудно, до глупой бравады смелый, он был человеком, категорически несовместимым с безумием тридцатых годов. Ироничное спокойствие Анны Андреевны действовало на него умиротворяюще, она была для него словно надежный причал для затерявшегося в штормовом хаосе суденышка. На этот раз Осип Эмильевич ждал приезда Ахматовой с особым нетерпением — ему было чем ее поразить.

Осенним поздним вечером они прохаживались по ветреной темной набережной. Анна куталась в платок, повязанный поверх ветхого пальтишка, понимая, что неспроста выманил ее Осип на эту прогулку.

— Анна Андреевна, еще летом в Коктебеле я написал оду. Вернее — антиоду. Мечтаю вам прочесть. Вы, именно вы меня поймете! — Перекрикивая порывы ветра, он с отчаянной злобой начал читать:

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища…

Эта была широко известная впоследствии «антисталинская ода». Осип торжествовал — наконец-то он посмел выразить свою ненависть к вождю и его приспешникам — выплюнул яд в свиные рыла «полулюдей». Нелепый, похожий на подростка, в замызганной шапке с опущенными ушами, он был похож на хулигана-пацана, выскочившего из подворотни. Дама, закутанная в цветастый платок, слушала его, сурово сдвинув темные брови, и молчала.

— Н-ну! К-как? — торопил он, завершив чтение. Осип повернулся к спутнице и шел, пятясь, закрывая Анну от ветра. На его лице, осененном фантастическими ресницами, играла смесь детского восторга и нетерпения.

— Постоим, — предложила Анна и закурила, склонившись к парапету набережной, за которым черным дегтем качалась вода.

— Я п-понимаю… Понимаю — это никому читать нельзя… Это — расстрел… — И поскольку Анна Андреевна все еще молчала, принял ее молчание за испуг: — Простите… Такими стишатами можно и подставить. Анна — здесь сейчас только ветер! Здесь н-никого нет! Я обо всем подумал!

— Стишатами… С точки зрении героизма… Отдать жизнь — это для них многовато. А с точки зрения литературы… Поверь, Ося, пропуск в бессмертие тебе обеспечат другие стихи.

— Понял… — Он сник. — Я бы собственными руками разорвал этих упырей в клочья… Я бы взорвал их Кремль! Я бы… Я бы казнил их всех… — Он вытянул перед собой узкие кисти еврейского интеллигента: — А что я могу? Даже землю копать слабо… Только писать, захлебываясь от злости…

Анна Андреевна взяла его за лацканы обтрепанного пальто, сохранившего, как насмешку, былую элегантность. Проговорила, прямо и близко глядя в глаза:

— Слушай внимательно, Осип! Очень тебя прошу, и Надю буду молить — не читай ты свой пасквиль никому. Прошу как друг. Серьезно прошу. Думаешь, я меньше тебя их ненавижу? Думаешь, у меня за душой ничего не припрятано? Но не прочту. Не могу тебя подводить. И ты забудь о своем. Пока забудь. Не пугай людей…

— А что, скажите только — сильная вещь? Если ему прямо самому послать? Взорвется от злости, упырь!

— Господи! Как ты наивен. Мешки таких пасквилей по всей стране жгут, людей по ссылкам гноят. Что им твой иудейский гнилой плевок? И не такое видали… Ты его многим читал?

Осип замялся — врать он не умел категорически:

— Читал…

— Беда-то какая!

— Но ведь не зря же читал! Люди должны от моего слова духом подняться, оду эту антихристову запомнить и про себя как проклятие твердить…

— Осип, — Анна сжала его горячую руку, — это совсем другой разговор. Поверь мне, Осип, ненависть не лучшее вдохновение для поэзии.

— Не получилось, выходит?

— Нет. — Анна отвернулась и быстро зашагала к дому. — Что же ты, в самом деле, заморозил меня совсем!

Анна рассчитывала погостить у Мандельштамов месяц, но оказалась единственным, кроме Надежды Яковлевны, свидетелем ареста Осипа Эмильевича в ночь с 14 на 15 мая. Мандельштама сослали в Воронеж, где три года (с 1934 по 1937) он вместе с женой вел нищенский образ жизни в полуподвальной комнатенке. Пошли слухи, что психика Мандельштама, надломленная арестом, не выдержала: полубезумец не способен был больше сочинить что-либо вразумительное. Анна Андреевна приехала в Воронеж и убедилась, что именно сейчас, объятый желанием успеть выговориться сполна, Осип пишет свои лучшие стихи.

В мае 1937 года поэт с женой получили разрешение выехать из Воронежа. И вместо того чтобы рвануть куда подальше, бунтари немедля вернулись в Москву. Разрешения на жизнь в столице у них не было. Очевидно, человек более осмотрительный, чем этот чудак с детскими наивными глазами, смотрящий на все с удивлением пятилетнего ребенка, предпочел бы скрыться где-то в глубинке. Осип же постоянно ходил в Союз писателей с требованием провести его творческий вечер! От него шарахались как от чумного — переходили на другую сторону улицы, в упор не замечали, столкнувшись нос к носу. Друзья уговаривали убежать, затаиться в глухой норе. Супруги уехали было в Тверь, но продержался Осип «в подполье» недолго. В начале 1938 года он возвратился в Москву и снова замелькал перед глазами разъяренного писательского начальства. Анна узнала от знакомых, что Осип с отчаянием самоубийцы читает всюду свою «расстрельную» антиоду.

3 мая в квартиру Пуниных позвонили. Открывший двери Николай Николаевич обнаружил на лестничной площадке радостную пару — Осипа Эмильевича и Надежду Яковлевну.

— Прямо с вокзала — к вам! — Осип, сияя, сунул под нос хозяину газетный сверток: — Здесь почти кило воблы — мне с Волги привезли. Вы только понюхайте — свеженькая!

Пунин онемел.

— Да что же вы в дверях стоите? Заходите, сейчас чай будем пить! — с преувеличенной веселостью объявила Анна.

Надежда Яковлевна писала: «Мы провели в Ленинграде два дня, ночевали у Пуниных… Все понимали, перед чем мы стоим, но не захотели губить последние минуты жизни. Анна Андреевна казалась легкой и веселой. Николай Николаевич шутил и смеялся. Но я заметила, что у него участился тик левой щеки и века».

Они все тогда стояли на краю пропасти (жить Осипу Эмильевичу оставалось несколько месяцев). Уже в марте бы арестован Лев. Вскоре та же участь постигла Мандельштама. Он был отправлен по этапу в лагерь на Дальний Восток и скончался 27 декабря 1938 года от тифа в пересыльном пункте у Владивостока. Был посмертно реабилитирован.

О смерти Мандельштама долго было неизвестно, но и самые худшие предположения не изменили отношения Анны Ахматовой к его стихам. В восприятии Сталина она скорее была солидарна с Михаилом Булгаковым, наделившим фигуру вождя инфернальной, дьявольской мощью с некой даже долей обаяния. «Мастера и Маргариту» она считала высшим достижением русской прозы. Масштаб зла в антиоде Мандельштама, по мнению Ахматовой, снижал фигуру Сталина до водевильного уровня. Злодей с тараканьими усищами, выведенный Мандельштамом, смешон и не страшен… Она же видела в нем дьявола во плоти, самого зловещего инквизитора XX века.

Но как ни странно, именно это злосчастное сочинение, далеко не лучшее из наследия Мандельштама, стало одним из самых известных антисталинских поэтических «выстрелов».