Центральный принцип Российской империи

Россия заимствовала у Византии (а через нее - у Рима) практически все наиболее важные компоненты центрального принципа империи, хотя в процессе русской истории некоторые из них значительно трансформировались, получив внешнее выражение более соответствующее эпохе и географическому положению новой империи.

Прежде всего обратимся к принципу универсализма-изоляционизма. Вплоть до Флорентийской унии с католиками (1438-1439) Россия чувствовала себя частью Византийского мира. «Идея главенства константинопольского императора над всем христианским миром была неотъемлемой частью русского мировоззрения и провозглашалась в церковных песнопениях и переводных греческих юридических сочинениях. (...) Для русских константинопольский император был символом мирового христианского единства, хотя реальной власти над ними он не имел»[31]. Вплоть до XV в., при наступающих центробежных тенденциях в Византийской империи, когда все народы, входящие в ее культурный ареал, стремились эмансипироваться от греков, "лишь Русь оставалась в стороне от этой тенденции, сохраняла преданность Византии, решительно поддерживая исихастское движение и исихастское руководство византийской церкви".[32]

После падения Константинополя (1453 г.) русским представлялось, что они остались единственным православным народом в мире. Именно в это время псковский монах Филофей и написал свое знаменитое: "...два Рима пали, а третий стоит, четвертому же не бывать"[33], ведь утеря вверенного русским на хранение Сокровища веры означала бы "гибель истинного благочестия во всей вселенной и воцарение на земле Антихриста".[34] Это письмо, написанное Василию III в начале XVI века, было «скорее апокалипсическим, чем политическим и по тону, и по контексту: Москва не только Третий Рим, но и последний, и на очень короткое время, потому что конец уже близок.»[35]

Все эти события привели к тому, что Россия не механически переняла традицию универсализма и изоляционизма, а пережила ее как собственный драматический опыт. И если традиция универсализма-изоляционизма для Рима была почти естественна (отношения с современными ему империями Востока у Рима были малоинтенсивны, от них легко было абстрагироваться), более-менее естественна даже для Византии, которая могла позволить себе временами абстрагироваться от Запада, а временами считать его варварским, равно как и Восток, и строить свою внешнюю политику прежде всего как приграничную политику, формирование буферной зоны, то Россия изначально была государством среди других государств и вела активную и отнюдь не только приграничную политику как на Востоке, так и на Западе. К активной приграничной политике Россия прибегала в отношениях с татарами, когда «стратегия московских князей включала минимум обычных (военных) и максимум необычных (экстрамилитанных) средств и методов. Действия Даниила, Ивана Калиты и их потомков выстраиваются в полутора-двухвековую шахматную комбинацию, а то и более сложные игры - как правило, столь же разнообразными, сколь и своеобразные»[36] - и позднее в своей восточной политике, когда в ходе соперничества с Англией Россия прибегает к созданию буферного пояса, но происходит это совсем при иных обстоятельствах и функция этого буферного пояса в то время оказывается совсем иной - не отгородиться от мира еретиков и варваров, а, избегая крупных военных столкновений, расширять пределы своего влияния, используя буферные образования как препятствие для расширения влияния конкурента - то есть речь шла уже о использовании буферов как орудия в межгосударственных отношениях. Русский изоляционизм был чисто психологическим, но от этого он не переживался менее остро.

Психологическая самоизоляция России не могла не вести и к тому, что актуальной составляющей российского имперского комплекса стал универсализм - мир неправославный воспринимался, конечно, не как варварский, но как погрязший в грехах и заблуждениях и по сути не было бы большим преувеличением сказать, что границы России очерчивали в ее представлении почти весь цивилизованный мир, то есть мир сохранивший благочестие и неподдающийся власти дьявола.

Чем собственно была в этом смысле империя? Это инструмент ограждения православного и потенциально-православного пространства и механизм поддержания внутри него определенной дисциплины, как бы в очень ослабленном виде - порядка внутри монастыря. И это собственно не столько инструмент экспансии, сколько своего рода оборонительный инструмент, призванный закреплять то, что было достигнуто иным путем, защищать от внешних посягательств и внутренних нестроений. Однако задачей государство было также и расширение зоны потенциального Православия, хотя вплоть до XVIII в. Россия не знала миссии как целенаправленной государственной деятельности (как не знала ее и Византия). Задачей государства было устанавливать границы Православного царства, а обращать туземное население в Православие - это дело Промысла Божьего.

Примат религиозных мотивов над национальными и прагматическими обнаруживался в российской политике (прежде всего ее политике в южном направлении: Балканы - Афон - Константинополь - Святая Земля - Эфиопия) вплоть до начала ХХ в. Особенно отчетливо конфликт между религиозными (или религиозно-государственнными) началами и началами национальными проявил себя в ходе Балканской войны. Публицистика воспевала войну за освобождение единокровных славян и национальную идею, а идеологи православной империи пытались оспорить национальную идею, а народ национальной идеи не понимал вовсе, продолжал воевать за свою веру, по-своему истолковывая сложные политические игры. Апелляция к единству кровному, племенному остается для крестьян пустым звуком. У А.Н.Энгельгардта в «Письмах из деревни» писал, что, по мнению крестьян, «вся загвоздка в англичанке. Чтобы вышло что-нибудь, нужно соединиться с англичанкой, а чтобы соединиться, нужно ее в свою веру перевести. Не удастся же перевести в свою веру англичанку - война».[36] Итак, Балканская война - война за веру, но война с Англией, у которой Турция только марионетка.

Россия сложилась как государство в эпоху, когда мир уже был поделен между так называемыми «мировыми религиями» и собственно активная миссия могла быть направлена только на те народы, которые оставались еще языческими. Можно было бы ожидать, что только эти территории и представляют для России реальный интерес. Однако специфический универсализм Российской империи выразился в том, что ее границы рассекали мусульманский, буддийский, католический и протестантский миры - регионы, где были приняты перечисленные вероисповедания, на общих основаниях входили в состав империи. Последняя, как бы втянула в себя все разнообразие и все религиозные противоречия мира, стремясь «отыграть» их и победить внутри самой себя. И если гражданство Византии в значительной степени зависело от православной веры, то в России, где Православие занимало не менее значительное место в государственной идеологии, гражданство и все связанные с ним права давались по факту проживания внутри границ империи как бы в преддверии обращения подданных в Православие. Соответственно, от подданных прежде всего требовалось приобретение всех гражданских добродетелей в надежде на то, что обращение произойдет со временем, хотя бы лет через сто[37]. Дело предоставлялось скорее Божьему Промыслу, чем человеческим усилиям. Так, цель государственной политики в Туркестане была сформулирована его первым генерал губернатором К.П.Кауфманом следующим образом: "Сделать как православных, так и мусульман одинаково полезными гражданами России".[38] Интересно отметить, что главным недостатком этой политики было именно то, что «русские» мусульмане рассматривались именно в контексте внутренних отношений Российской империи, почему и предполагалось, что они привыкнут к новым условиям, сойдутся с русским православным населением и в конце концов пожелают слиться с ним, и вовсе игнорировалось, что мусульмане остаются частью исламского мира, с которым при любых обстоятельствах они будут чувствовать свое единство и стремиться поддерживать отношения. Для русских психологически государственная граница как бы отсекала завоеванные регионы от остального мира, ставила непроницаемый барьер. Если Советский Союз ставил между собой и внешним миром «железный занавес», то Российская империя его не ставила, поскольку психологически имелось впечатление, что он возникал как бы сам собой, по факту картографических изменений.

Российская империя не имела идеологии, которая отражала бы изменившееся положение дел. Импилицитно оставалась актуальной Византийская имперская идеологема, постольку, поскольку признавался факт «переноса империи». В XVI - XVII вв. идея «Translatio Imperii» имела свою более-менее адекватную форму выражения в виде очень популярной в то время легенд о «Белом клобуке» и «Сказания о князьях Владимирских». В XIX в., когда подавляющее большинство русской образованной публики мыслило или пыталось мыслить в европейских категориях, для выражения имперский идеологии Византии и идеи «переноса империи» трудно было найти подходящие слова или образы, но это не означает, что эта идеология потеряла свою актуальность. Вопрос имперской идеологии (в отличии от идеологии самодержавия) в России не обсуждался. Но сохранение и в XIX в. важнейших принципов имперского действия, унаследованных от Византии, указывает на то, что имплицитно проявлял себя взгляд на империю как на икону Царствия Божия, как на государство имеющее мистическое основание, а потому являющееся уникальным, а не одним из многих государств мира.

Что касается императорской власти, то можно согласиться с мнением Л.Тихомирова: «У нас не столько подражали действительной Византии, сколько идеализировали ее, и в общей сложности создавали монархическую власть в гораздо более чистой и более выдержанной форме, нежели в самой Византии".[39] Усиление монаршей власти имело, однако, то следствие, что в России не установилась та «симфония» власти императора и патриарха, которая по крайней мере временами достигалась в Византии. В отличии от Византии, царь не имел права голоса в догматических вопросах. Представления же о «имитации» царем Божественной власти были развиты в России едва ли не более интенсивно, чем в Византии. Однако, как и Византии, эта идеология оставляла принципиальную возможность цареубийства. Причем следует заметить, что если в Византии, с ее частыми государственными переворотами и слабостью системы правильного престолонаследия, эта возможность убийства неправославного императора воспринималась как вполне законная (как об этом писал Константин Бaгрянородный), то в России, с ее идеальной монархией, эта идея существовала как бы в подполье, принимала извращенные формы, выражала себя в постоянных сомнениях народа в легитимности того или иного из правящих императоров и перманентно вспыхивающих по этой причине бунтах, а в конце концов - в убийстве Николая II, может быть самого православного за всю историю России императора.

Что касается в целом государственного строя России до петровских реформ, то часто указывают на то, что он сложился под влиянием Золотой Орды. Этот взгляд не представляется вполне корректным, так многое в государственной идеологии и государственной структуре России, имевшее восточное происхождение, могло быть воспринято от Византии, которая являлась вполне восточной империей в смысле своего государствоцентризма. Во всяком случае византийский дух не был препятствием к заимствованию у Золотой Орды отдельных (хотя и многочисленных) элементов государственной структуры. Они вполне вписывались в ту идеологему империи, которую Византия принесла на Русь.

Однако русские проигнорировали доставшееся Византии по наследству римское право. Но если когда-то само это право было основой для имперского универсализма, содержанием центрального принципа империи, то с течением времени оно превратилось в декоративный атрибут и в конце концов отпало. Однако само совмещение принципов культурного универсализма и политического изоляционизма впервые в полной мере воплотившееся в Древнем Риме оставалось полностью актуальным в России вплоть до большевистского переворота, а если рассматривать его с чисто формальной стороны, то и в течении последующих десятилетий.

***

Мы проследили преемственность имперской системы и имперских доминант, исходя только из одной составляющей имперского комплекса - центрального принципа империи. Народом этих трех (Римской, Византийской, Российской) империй были свойственны отличные друг от друга модели колонизации, освоения пространства, восприятия иноэтнического населения. Эти империи существовали в различные эпохи, в различном политическом и культурном окружении. Однако их имперские доминанты во многом оставались схожими. Это означает то, что народ может воспринимать имперскую систему лишь минимальным образом адаптируя ее к своим этнопсихологическим особенностям и условиям существования. Скорее он сам приспосабливается к этой системе. Эта система не легкая ноша для него, это жесткие рамки, в которые он сам себя (и других) ставит. Изучение истории империи невозможно без учета того, что каждый ее эпизод - это пример реализации (более или менее удачной) центрального принципа империи в любых конкретных обстоятельствах.

С некоторой осторожностью можно утверждать, что имперская система во многих своих аспектах не зависит от этнической и психологической специфики. Индивидуальным является способ усвоения имперских доминант и пути их реализации. Последние связаны, в частности, с моделями народной колонизации, особенностями восприятия и освоения территории. Способ усвоения имперских доминант, психология их восприятия и интериоризации также безусловно связаны с особенностями народа, их принимающего. Тем не менее, центральный принцип империи является автономной составляющей имперского комплекса, он определяет каркас здания империи - народная жизнь встраивается в него, подстраивается к нему.

Многие из исходных парадигм, свойственных Римской империи, в тех или иных, в более или менее модифицированных формах, проявляли себя и в Российской империи (а если полностью отвлечься от содержания этих форм, то и в Советской империи).

Но наследницей Древнего Рима была не только Византии, но и Священная Римская империя, в значительной мере определившая имперское сознание народов европейских стран в Средние века — и, насколько я беру на себя ответственность утверждать, исходя из моего опыта изучения империализма XIX века — в определенной мере и в новейшее время.

Список цитируемой литературы:

[1] PaulVeyne.L’Empire romain. In: Maurice Duverger (ed.) La Concept d’Empire. Paris: Presses Univ. des France, 1980, рp. 121, 124.

[2] Ibid., p. 122.

[3] Ibid., p.122.

[4] Ibid., p.123.

[5] Harold Mattingly. Roman Imperial Civilisation. L., Edward Arnold Publishers LTD., 1957, р. 40.

[6] Бердников И. Государственное положение религии в Римско-Византийской империи. Казань: т-фия Императорск. Ун-та, 1881, р. 212.

[7] Ж.-Д. Дюно, Ж.-П. Ариньон. Понятие «граница» у Прокопия Кесарийского и Константина Багрянородного. //Византийский временник. Т. 43. М.: Наука, 1986, с. 64.

[8] История дипломатия. Т. I. Москва: ОГИЗ, 1941, с. 87.

[9] Paul Veyne. L’Empire romain, р. 122-123.

[10] Письмо Агапита Диакона императору Юстиниану. In: Ihor Sevcenko. Byzantium and the Slavs. Cambridge,Mass.,HarvardukrainianResearchInstitute, 1991, р. 535. («Будучи в высочайшем достоинстве, о император, выше всех почитай возведшего тебя в это достоинство Бога: ибо Он, наподобие своего Небесного Царства, вручил тебе скипетр земного владения, дабы ты научил людей хранить правду и обуздывать произносящих на него хулы: повинуясь как его закону, так и подданными твоими управляя правосудно.»)

[11] Там же, с.541.

[12] Прот. И.Мейендорф. Византия и Московская Русь, Paris: YMCA-PRESS, 1990, с. 128 - 129.

[13] Д.Оболенский. Связи между Византией и Русью в XI - XV вв. М.: Наука, 1970, с.5.

[14] Цит по: Д.Оболенский. Связи между Византией и Русью в XI - XV вв., с. 6.

[15] Цит. по: Г.Г.Литаврин. Политическая теория в Византии с середины VII до начала XIII в. В кн.: З.Д.Удальцова, Г.Г.Литаврин (ред.) Культура Византии. М.: Наука, 1989, с. 80.

[16] Helene Ahrweiler. L’Empire Byzantin. In: Maurice Duverger (ed.) La Concept d’Empire. Paris: Presses Univ. des France, 1980, р. 135 - 136.

[17] Г.Г.Литаврин. Византийской общество и государство в X - XI вв. М., Наука, 1977, с. 178.

[18] Прот. И.Мейендорф. Византия и Московская Русь, с. 17.

[19] J.M.Hussey. The Byzantine World. L.: Hutchinson University Library, 1961, р.90.

[20] Прот. И.Мейендорф. Византия и Московская Русь, с. 314.

[21] Цит. по: Г.Г.Литаврин. Политическая теория в Византии, с. 77.

[22] Г.Г.Литаврин. Политическая теория в Византии, с. 78.

[23] История дипломатия. Т. I. Москва: ОГИЗ, 1941, с. 98.

[24] Прохоров Г.М. Повесть о Митяе. Л., 1978.

[25] Прот. И.Мейендорф. Византия и Московская Русь.

[26] Dimitri Obolensky. Tradition et innovation dans les institutions et programmes politiques de l’Empire Byzantin. In: Dimitri Obolensky. The Byzantine Inheritance of Eastern Europe. L., Variorum Reprints, 1982, p. XVI, 3.

[27] Ibid., p.2.

[28] Norman H. Baynes. Byzantine Studies and Other Essays. L.: University of London, the Athlone Press, 1955, р. 47.

[29] J.M.Hussey. The Byzantine World. L.: Hutchinson University Library, 1961, р. 85.

[30] Г.Г.Литаврин. Византийской общество и государство в X - XI вв. М., р. 178.

[31] Прот. И.Мейендорф. Византия и Московская Русь, с. 22.

[32] И.П. Медведев. Почему константинопольский патриарх Филофей Коккин считал русских «святым народом». // Славяне и их соседи. М.: издание Института славяноведения и балканистики АН СССР, 1990. с. 52.

[33] Филофей. Послание к Великому Князю Василию. Санкт-Петербургские епархиальные ведомости. 1994, вып. 12, ч.I, с.45.

[34] Н. Каптерев. Характер отношения России к православному Востоку в XVI - XVII вв. М.: тип-фия Л.Ф.Снегирева, 1883, с. 20.

[35] Meiendorff J. Universal Witness and Local Identity in Russian Orthodoxy (988-1988) // California Slavic Studies, 1993, vol. 4, рр.20-21.

[36] О.В. Зотов. Московская Русь: геополитика в «сердце земли». (О ранней микромодели империи). В сб.: Панарин С.А. (ред.) Россия и Восток: проблемы взаимодействия. Ч. I., М.: Институт востоковедения РАН, 1993.

[36] А.Н. Энгельгардт. Письма из деревни. М.: Мысль, 1987.

[37] Костенко Л. Средняя Азия и водворение в ней русской гражданственности. Спб., 1870, с. 353.

[38] Цит по: Граменицкий С.М. Очерк развития образования в Туркестанском крае. Ташкент, 1896, с.3.

[39] Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. Спб., 1992, с. 225.