Глава 3 «и кажется такой нетрудной, Белея в чаще изумрудной, Дорога не скажу куда…» а.А.

В стихах последних лет Ахматова чаще оглядывалась на дни ранней царскосельской юности, чем на ужасные времена, последовавшие за ними. В одном стихотворении 1958 года она называет себя «наследницей» Царского. «Приморский сонет», написанный в Комарове, смыкает начало и конец жизни:

Здесь все меня переживет,

Все, даже ветхие скворешни,

И этот воздух, воздух вешний,

Морской свершивший перелет.

И голос вечности зовет

С неодолимостью нездешней,

И над цветущею черешней

Сиянье легкий месяц льет.

И кажется такой нетрудной,

Белея в чаще изумрудной,

Дорога не скажу куда…

Там средь стволов еще светлее,

И все похоже на аллею

У царскосельского пруда.

В июне 1964 года Ахматова уехала в Комарово отмечать свое семидесятипятилетие. Ожидался большой съезд московских друзей. Дача утопала в цветах — сирень в вазах, банках, ведрах, кастрюлях. Комаровская почтальонша не слезала с велосипеда, доставляя пачки поздравительных телеграмм. Званых гостей не было — только свои, но и они, не поместившись в комнате, устроили «пикник» на природе. За столом Ахматова сидела в нарядном платье и с новой прической. Глаза у нее сияли. Можно не сомневаться: рядом был тот, к которому сейчас рвалось ее сердце, и Муза ночами нашептывала:

Так уж глаза опускали,

Бросив цветы на кровать,

Так до конца и не знали,

Как нам друг друга назвать.

Так до конца и не смели

Имя произнести,

Словно замедлив у цели

Сказочного пути.

Лето стояло великолепное, она много гуляла по лесу с Ниной Ольшевской, заядлым грибником, и часто (это Ахматова особенно любила) разводила средь бела дня костер.

Огонь почти прозрачный, будто неземной — райский. Словно не жжет, не палит, а лишь заманивает. Проясняет, открывает дорогу… В таком эфирном пламени унеслись в небеса слова ее первой синей тетради. Стихи к Амедео и много еще чего, не подлежащего хранению здесь — на земле. Там — надежнее. Бог сохраняет все.

Печалило лишь отсутствие «Полторакота» — Иосифа Бродского. Да еще многих тех, кто стоял тенями вокруг, соединяя два мира — «тот» и «этот», все более сближавшиеся и не пугавшие Анну Андреевну чужеродностью. Иногда, особенно во сне, она путала, где находится, и, кажется, привыкла к легкости «перехода границы» и обратимости разлуки. Слова «навсегда», «никогда», которыми ранее запугивала в стихах судьбу, одомашнились, прижились.

В конце лета ушла из жизни Валя Срезневская.

Ахматова «отправила» подруге послание:

Почти не может быть, ведь ты была всегда:

В тени блаженных лип, в блокаде и в больнице,

В тюремной камере и там, где злые птицы,

И травы пышные, и страшная вода.

О, как менялось все, но ты была всегда,

И мнится, что души отъяли половину,

Ту, что была тобой, — в ней знала я причину

Чего-то главного. И все забыла вдруг…

Но звонкий голос твой зовет меня оттуда

И просит не грустить и смерти ждать, как чуда.

Ну что ж! попробую.

Конец лета, как обычно, Ахматова провела в Комарове. Погода испортилась, она чувствовала усталость, не могла заставить себя выйти на прогулку. В сентябре переехала оттуда в Москву. И здесь не стало легче… Да еще эти поездки за границу — в Италию, Лондон, Париж…

В начале 1966 года «скорая помощь» диагностировала у больной сердечный приступ и увезла в больницу. В конце февраля, выписавшись из больницы, Ахматова поселилась у Ардовых. Вместе с Ниной Ольшевской, которая все еще не могла оправиться после случившегося у нее год назад инсульта, они собрались ехать в подмосковный санаторий. Добирались на машине. Ахматова в те дни читала сценарий фильма «В прошлом году в Мариенбаде», и едва она увидела здание санатория, тут же окрестила его Мариенбадом. Она шутила и веселила Нину, словно отгоняя мрачные предчувствия. Пыталась превратить пугающий всех мрак расставания в ритуал обычный и даже забавный.

Ахматова часто скрытничала, не любила исповедальных разговоров и тем более старалась не выплескивать на ближних своих тревог. Сейчас можно было бы вспомнить, что, в течение тринадцати лет отмечая смерть Сталина, она робко пошучивала: «Хорошо, меня с собой не прихватил. Ведь ему там без меня, наверно, скучно будет. Сейчас покручивает ус и хмурится: заждался!»

Утром 5 марта, в субботу, на второй или третий день пребывания в санатории, Ольшевская на несколько минут покинула комнату. Было время завтрака, Ахматова пожаловалась, что чай холодный. Когда же Нина вернулась, ее попросили не входить в комнату. Через несколько минут, после недолгой битвы за жизнь, Ахматова скончалась. Вышло именно так — Сталин таки послал за ней. Она ушла в день его смерти, который всегда отмечала как всеобщий праздник освобождения из мрака.

Тело Ахматовой, прежде чем отправить в Ленинград, поместили в московском морге, который, как это ни удивительно, оказался при больнице, расположенной в здании старого Шереметевского дворца. И здесь на фронтоне был виден герб с девизом, сопровождавшим Анну чуть ли не всю жизнь, — «Deus conservat omnia».

Похоронные хлопоты осложнялись и затягивались из-за выходных дней и предстоящего праздника 8 марта. Когда Иосиф Бродский с Владимиром Зыковым пришли на комаровское кладбище, чтобы подобрать место для могилы, мужики с лопатами были пьяны и веселы — предстоял сбор цветов со свежих могил для праздничной продажи.

Согласно завещанию Ахматовой ее отпевали в Никольском соборе в Ленинграде. Здесь в боковом приделе и поставили гроб с телом, сотни человек пришли попрощаться с ней — кто-то в последний раз, но для большинства молодых людей это была одновременно первая и последняя встреча. Об официальной части похорон, проходившей в Союзе писателей (в еще одном дворце Шереметева), сообщалось в газетах. Толпы заполнили церковь и близлежащие улицы. По пути в Комарово на несколько минут задержались в скорбном молчании у Фонтанного дома.

Но так случилось, что почти всю жизнь

Я прожила под знаменитой кровлей

Фонтанного дворца… Я нищей

В него вошла и нищей выхожу…

Затем самые близкие поехали за город, чтобы проводить тело Ахматовой к месту последнего упокоения — среди соснового леса, ведущего к озеру.

Эпилог

Белым-бело, радостно и светло — завтра Рождество! Анна сидела под старым дубом в Царском. Теперь знала точно — старику триста шестьдесят пять лет. Сам сказал, роняя золотистые желуди ей под ноги. Ноги… Странное слово, и к чему оно? Так невесомо, так прозрачно тело… Сегодня Святки — их с Коленькой день. Царскосельский парк бел и светел, даже нимфы в деревянных клетках просвечиваются белизной. Сквозь руки Анны скользят снежинки — их не задерживает ни связанный моток синей шерсти, ни крючок, которым она ловко работает. Длинная белая аллея, уводящая к Царскосельскому пруду, начинается здесь, прямо перед скамейкой. Анна вглядывается в кружение туманного вихря — там, у пруда, и наконец различает крошечный силуэт, движущийся невесомо из белого тоннеля. Он приближается, обозначаются родные черты, жесткая шинель и… Что это? Ах, тот самый букет! Кажется, георгины «белый лебедь».

— Орхидеи из Патагонии! Тебе. — Он взял ее невесомую руку, заглянул в лунные глаза. — Простила?

— Да. Простил? — Она взяла цветы.

— Простил.

— Бог сохраняет все. Я жалела те бедные белые георгины, которыми ты исхлестал свои сапоги.

— Ты не особенно жалостлива. Была… А я — глуп. Человеческая глупость — одно из лучших изобретений высшего разума. Мудрая безошибочность — это же вечная скука, никогда не ошибаться — пытка. В тот день у Гостиного Двора… Ведь все было так просто… Так элементарно просто!

— Если бы… Если бы только знать… — Анна закрепила петлю и встряхнула связанный шарф. — Вот тут есть ниточка, за которую потянуть — и все можно распутать.

— Мы тянули за разные… И запутались сами. Я ведь многое понял… — Гумилев привычно повертел шеей. — Зачем было таскать эти жесткие воротники! — Он сорвал и отбросил крахмальную «удавку». Анна впервые заметила, как тонка и беззащитна его шея, и быстро окутала ее мягким шарфом. Задержалась у самого лица. — Твой цвет — к глазам.

— Хорошо… Почему я все время делал не то, что было надо?.. Мечтал о набедренной повязке и втискивался в узкие смокинги, до одурения думал о жирафах на озере Чад, жрецах, паладинах «зеленого храма»… Жадно, взахлеб хотел жить и лез на рожон… Искал всю жизнь тебя — тебя! — и бежал прочь!.. А знаешь почему? Просто не мог дотянуться… Или боялся дотянуться. Я же хотел быть великаном, чтобы забыть о том, что пигмей.

— Верно, мне нужен был великан. Великаном был только ты. Разве тогда я могла знать это? Могла знать, что самый главный и нужный был ты. С годами я вспоминала о тебе чаще, чем о других мужчинах. И иначе. Ловила себя на том, что в прожитой жизни меня волнует только то, что касается нас — остальное в тумане. И… знаешь…

— Знаю. Тот клоун у моря был я. Но в другом… Как объяснить — в другом измерении… Во всей этой многолюдной труппе было только двое актеров — ты и я!

— Так и должно быть. Только мы. — Она положила голову на его плечо с жестким погоном, взяла за руки. — Какая сложная, запутанная жизнь… Теперь покойно… Это вечность, я знаю.

Он молчал, не решаясь заговорить. Долго, долго, мягко и бесшумно падала мелкая искристая крошка. Так бы и сидеть всегда, не разжимая рук.

— Скажи, ты боялся? Боялся, когда… Я знаю, ты смеялся, докурил папиросу. Чекисты получили урок. Маленький. Благодаря твоей папиросе.

Он опустил голову.

— Вначале я захлебнулся злостью и гордостью — хотелось петь, и я пел! Ты не знаешь — африканский танец победы. — Гумилев захохотал. — Они подумали, я ругаюсь. Один из солдат — у него еще звезда на фуражке была вырезана криво из красной тряпки, и рожа, как вымя, — двинул меня прикладом в зубы. Очки они раздавили еще раньше… И тут я засмеялся! А потом — так страшно затосковал: в его глазках я увидел знакомое выражение — голод! Голод и зависть. Вечная вражда дикаря и господина. Пожрать и отнять бусы… Так ведь я же хотел дать ему хлеб, землю, достойную жизнь… Но кто-то решил, что нам лучше убить друг друга… И так будет долго.

— Ты был без меня…

— Я привык быть без тебя, когда трудно. И когда смешно.

— Прости, прости…

— Так было надо… Очень скоро я попал в эту аллею — вот эту, царскосельскую, и увидел дуб, нашу скамейку. Только тебя на ней не было… И не было еще много лет… Я сидел один и думал, думал… Понял, что горести жизни, радости — все, ради чего, кажется, только и стоит жить, — всего лишь игра, экзамен на человеческое достоинство. Тебе пришлось трудно — у тебя был мучительный дар, дар-мучитель. Твоя Муза кормилась твоей кровью. А для этого пришлось мучить меня. Да и я сам изобретал себе пыточные аппараты. Как у Кафки. Чтобы открывать доступ к Поэзии. Она у меня тоже была с норовом…

Анна поняла: Николай говорит сам с собой — привык к одиночеству.

— Коля! Теперь ты дождался! Мы неразлучны. Говорить буду я. Много говорить. — Она задумалась, начать надо было с самого главного. — Собственно, давно стало ясно: разлука — это иллюзия. Один из трюков пространства. А как иначе? Зачем тогда мудрить всю жизнь — если за пределами земного бедлама нет такого местечка, где можно встретиться и хорошенько поговорить? Зачем все? Когда было трудно или страшно, или даже стыдно — я думала: придет время, вот уж мы наболтаемся! Я даже немного радовалась, что мне перепало столько тумаков — есть хоть что рассказать, в чем покаяться.

— Главное — твои стихи, Аня! Ты же сумела огласить крики тех, кому не был дан голос. Ты сумела дать понять людям, что страдание за правое дело, за добро — высшее предназначение человека. — Николай помрачнел. — А не смерть от каких-то там жестоких людоедов.

— Людоеды, большевики… какая разница. Зло столико. Но добра больше…

— Ты поняла это раньше!

Анна рассмеялась:

— Мне же был отпущен долгий срок на раздумья! Больше двух твоих жизней.

…Они сидели, тесно прижавшись, боясь разжать руки. Николай решился:

— Анна… А ведь я продолжаю писать стихи. Совсем другие. Но у меня их сразу забирают и отсылают кому-то. Не знаю, кто это несчастный малый.

— Я тоже помню только то, что писала до… До того, как перешла границу. Да, да — все помню! В день твоего пятидесятилетия 15 апреля 1936 года написала, послушай:

Из тюремных ворот,

Из-за охтинских болот,

Путем нехоженым,

Лугом некошеным,

Сквозь ночной кордон,

Под пасхальный звон,

Незваный, Несуженый,

Приди ко мне ужинать.

— Я приходил. Ты не видела меня.

— Я знала.

— Смотри — звезда. Рождество, Аня. Нам пора. — Николай стал прозрачным, словно сгусток тумана, но не отпускал ее руки. — Я приду. Встретимся в наш день, на этой скамейке.

Поток воздуха подхватил Анну и медленно стал поднимать к ветвям дуба. Она видела спину Николая, все более истончавшуюся. И закричала:

— Я слышала во сне твой голос! Вскочила босая — за окном холодно, сыро, мелкий дождь… Николай, Коленька! Послушай, услышь меня! Услышь!..

Никого уже не было в аллее — растаяли тени, и скамейка исчезла. Ворона чистила клюв, выбивая о ветку дробь. Качались на ветке синицы. Только в тишине — прозрачной и гулкой весомо падали слова:

Я гашу те заветные свечи,

Мой окончен волшебный вечер, —

Палачи, самозванцы, предтечи

И, увы, прокурорские речи,

Все уходит — мне снишься ты,

Доплясавший свое пред ковчегом.

За дождем, за ветром, за снегом

Тень твоя над бессмертным брегом,

Голос твой из недр темноты.

И по имени — как неустанно

Вслух зовешь меня снова… «Анна!»

Говоришь мне, как прежде, — «Ты».

Она улыбнулась — вороний клюв так явственно выстукивал «Deus conservat omnia», словно ставил несмываемую печать.

© Бояджиева Л., 2011.

© ООО «Издательство Астрель», 2011.

Оглавление

 Пролог

 Часть первая

 Глава 1 «Любовь покоряет обманно». А.А.

 Глава 2 «…И ее атласистая кожа Опьяняла снежной белизной». Н.Г.

 Глава 3 «Как и жить мне с этой обузой, А еще называют Музой». А.А.

 Глава 4 «Потому что я сам из пучины, Из бездонной пучины морской…» Н.Г.

 Глава 5 «Прости, что я жила скорбя, И солнцу радовалась мало». А.А.

 Глава 6 «И будет сладкая тревога Расти при имени твоем». Н.Г.

 Глава 7 «А я была дерзкой, злой и веселой И вовсе не знала, что это — счастье». А.А.

 Глава 8 «Ты письмо мое, милый, не комкай До конца его, друг, прочти». А.А.

 Глава 9 «Царица — иль, может быть, только капризный ребенок, Усталый ребенок с бессильною мукою взгляда…» Н.Г.

 Глава 10 «О, убейте меня, о, повесьте, Забросайте камнями, как пса, задавите!» Н.Г.

 Глава 11 «А сердцу стало страшно биться, Такая в нем теперь тоска…» А.А.

 Глава 12 «То лунная дева, то дева земная, Но вечно и всюду чужая, чужая». Н.Г.

 Часть вторая

 Глава 1 «Я уеду далеким, далеким, Я не буду печальным и злым». Н.Г.

 Глава 2 «И жар по вечерам, и утром вялость, И губ растрескавшихся вкус кровавый». А.А.

 Глава 3 «Ничего не скажу, ничего не открою Буду молча смотреть, наклонившись, в окно…» А.А.

 Глава 4 «Я надела узкую юбку, Чтоб казаться еще стройней». А.А.

 Глава 5 «Знай, я больше не буду жестоким, Будь счастливой, с кем хочешь, хоть с ним». Н.Г.

 Глава 6 «Ты совсем, ты совсем снеговая, Как ты странно и страшно бледна!» Н.Г.

 Глава 7 «Отчего же, отчего же ты Лучше, чем избранник мой?» А.А.

 Глава 8 «Все мы бражники здесь, блудницы». А.А.

 Глава 9 «Да, я любила их, те сборища ночные…» А.А.

 Глава 10 «Ее душа открыта жадно Лишь медной музыке стиха…» Н.Г.

 Глава 11 «И снова, рыдая от муки, Проклявши свое бытие, Целую я бледные руки И тихие очи ее». Н.Г.

 Часть третья

 Глава 1 «Я только вздрогнула: этот Может меня приручить…» А.А.

 Глава 2 «Пусть камнем надгробным ляжет На жизни моей любовь». А.А.

 Глава 3 «И загадочных древних ликов На меня посмотрели очи». А.А.

 Глава 4 «Но теперь я слаб, как во власти сна, И больна душа, тягостно больна». Н.Г.

 Глава 5 «Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад Изысканный бродит жираф». Н.Г.

 Глава 6 «Но такие таятся чары В этом страшном дымном лице…» А.А.

 Часть четвертая

 Глава 1 «Мы на сто лет состарились, и это Тогда случилось в час один…» А.А.

 Глава 2 «Но образ твой, твой подвиг правый До часа смерти сохраню». А.А.

 Глава 3 «Словно ангел, возмутивший воду, Ты взглянул тогда в мое лицо». А.А.

 Глава 4 «И только совесть с каждым днем страшней Беснуется: великой хочет дани». А.А.

 Глава 5 «Иная близится пора, Уж ветер смерти сердце студит». А.А.

 Глава 6 «Я рад, что он уходит, чад угарный». Н.Г.

 Часть пятая

 Глава 1 «Соблазна не было Соблазн в тиши живет…» А.А.

 Глава 2 «Непоправимые слова Я слушала в тот вечер звездный». А.А.

 Глава 3 «Я не любила с давних дней, Чтобы меня жалели, А с каплей жалости твоей Иду, как с солнцем в теле». А.А.

 Глава 4 «Все унеслось прозрачным дымом, Истлело в глубине зеркал…» А.А.

 Глава 5 «Я пью за разоренный дом За злую жизнь мою…» А.А.

 Глава 6 «Одна на скамье подсудимых Я скоро полвека сижу…» А.А.

 Глава 7 «Когда погребают эпоху, Надгробный псалом не звучит». А.А.

 Глава 8 «Мы живем, под собою не чуя страны». О.М.

 Глава 9 «Из каких ты вернулся стран Через этот густой туман?» А.А.

 Глава 10 «За всю неправду, сказанную мною, За всю мою возвышенную ложь». А.А.

 Часть шестая

 Глава 1 «Птицы смерти в зените стоят Кто идет выручать Ленинград?» А.А.

 Глава 2 «В ту ночь мы сошли друг от друга с ума». А.А.

 Глава 3 «Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена». А.А.

 Глава 4 «Никого нет в мире бесприютней И бездомнее, наверно, нет». А.А.

 Глава 5 «Ни отчаянья, ни стыда Ни теперь, ни потом, ни тогда». А.А.

 Глава 6 «Узнала я, как опадают лица, Как из-под век выглядывает страх». А.А.

 Глава 7 «Какая есть. Желаю вам другую, Получше. Больше счастьем не торгую…» А.А.

 Глава 8 «Я над этой колыбелью Наклонилась черной елью». А.А.

 Часть седьмая

 Глава 1 «А я уже стою на подступах к чему-то, Что достается всем, но разною ценой…» А.А.

 Глава 2 «Вот она, плодоносная осень! Поздновато ее привели». А.А.

 Глава 3 «И кажется такой нетрудной, Белея в чаще изумрудной, Дорога не скажу куда…» А.А.

 Эпилог