Форма и концепт.

Означающее мифа двулико: оно является одновременно и смыслом и формой, заполнен­ным и в то же время пустым. Как смысл означающее предполагает возможность какого-то прочтения, его мож­но увидеть, оно имеет чувственную реальность (в проти­воположность языковому означающему, имеющему сугу­бо психическую природу); означающее мифа содержа­тельно: именование животного львом, приветствие афри­канского солдата — все это достаточно вероятные собы­тия, которые легко себе представить. Как целостная сово­купность языковых знаков смысл мифа имеет собствен­ную значимость, он является частью некоторого события, например, истории со львом или африканцем; в смысле уже содержится готовое значение, которое могло бы ока­заться самодостаточным, если бы им не завладел миф и

[81]

не превратил бы его в полую, паразитарную форму. Сам по себе смысл ужеесть нечто законченное, он предпола­гает наличие некоторого знания, прошлого, памяти, срав­нения фактов, идей, решений.

Становясь формой, смысл лишается своей случайной конкретности, он опустошается, обедняется, история вы­ветривается из него и остается одна лишь буква. Проис­ходит парадоксальная перестановка операций чтения, аномальная регрессия смысла к форме, языкового знака к означающему мифа. Если рассматривать предложе­ние quiaegonominorleoисключительно в границах язы­ковой системы, то оно сохраняет в ней все свое богатство, полноту, всю отнесенность к конкретным событиям: я — животное, лев, обитаю в такой-то стране, возвращаюсь с охоты и тут от меня требуют, чтобы я поделился своей добычей с телкой, коровой и козой; но поскольку я самый сильный, то присваиваю себе все части добычи, приво­дя различные доводы, последний из которых заключается попросту в том, что я зовусьльвом.Однако в мифе дан­ное предложение, становясь формой, не сохраняет почти ничего из этой длинной цепи событий. Смысл предложе­ния заключал в себе целую систему значимостей, относя­щихся к истории, географии, морали, зоологии. Литера­туре. Форма устранила все это богатство; возникшая в результате бедность содержания требует нового значе­ния, которое заполнило бы эту опустошенную форму. Надо отодвинуть историю со львом на задний план, что­бы освободить место для примера на грамматическое правило; надо заключить в скобки биографию африкан­ского солдата, если мы хотим освободить образ от преж­него содержания и подготовить его к приобретению но­вого означаемого.

Однако главное здесь заключается в том, что форма не уничтожает смысл, она лишь обедняет его, отодвигает на второй план, распоряжаясь им по своему усмотрению. Можно было бы подумать, что смысл обречен на смерть, но это смерть в рассрочку; смысл теряет свою собствен­ную значимость, но продолжает жить, питая собой фор­му мифа. Смысл является для формы чем-то вроде хра­нилища конкретных событий, которое всегда находится под рукой; это богатство можно то использовать, то пря­тать подальше по своему усмотрению; всё время возни-

[82]

кает необходимость, чтобы форма снова могла пустить корни в смысле и, впитав его, принять облик природы; но прежде всего форма должна иметь возможность укры­ться за смыслом. Вечная игра в прятки между смыслом и формой составляет самую суть мифа. Форма мифа — не символ; африканский солдат, отдающий честь, не яв­ляется символом Французской империи, он слишком реа­лен для этого, его образ предстает перед нами во всем своем богатстве, жизненности, непосредственности, простодушии, неоспоримости.И в то же самое время эта реальность несамостоятельна, отодвинута на второй план, как бы прозрачна; немного отступив, она вступает в сговор с явившимся к ней во всеоружии концептом «французская империя»; реальность становитсязаимст­вованной.

Обратимся теперь к означаемому. История, которая словно сочится из формы мифа, целиком и полностью впитывается концептом. Концепт всегда есть нечто кон­кретное, он одновременно историчен и интенционален, он является той побудительной причиной, которая вызывает к жизни миф. Пример на грамматическое правило, фран­цузская империя — это все настоящие побудительные причины сотворения мифа. Концепт помогает восстано­вить цепь причин и следствий, движущих сил и интенций. В противоположность форме концепт никоим образом не абстрактен, он всегда связан с той или иной ситуацией. Через концепт в миф вводится новая событийность: в примере на грамматическое правило, в котором факт именования животного львом предварительно лишается своих конкретных связей, оказываются названными все стороны моего существования: Время, благодаря которо­му я появился на свет в такую эпоху, когда грамматика является предметом изучения в школе; История, которая с помощью целой совокупности средств социальной сег­регации противопоставляет меня тем детям, которые не изучают латынь; школьная традиция, которая заставляет обратиться в поисках примера к Эзопу или Федру; мои собственные языковые навыки, для которых согласование предикатива с подлежащим есть примечательный факт, заслуживающий того, чтобы его проиллюстрировали. То же самое можно сказать и об африканском солдате, от­дающем честь: его смысл, выступая в качестве формы,

[83]

становится неполным, бедным, лишенным конкретных связей; как концепт «французская империя» он снова оказывается связанным со всем миром в его целостнос­ти — с Историей Франции, с ее колониальными авантю­рами, с теми трудностями, которые она переживает теперь. Если говорить точнее, в концепт впитывается не сама реальность, а скорее определенные представления о ней; при переходе от смысла к форме образ теряет ка­кое-то количество знаний, но зато вбирает в себя знания, содержащиеся в концепте. На самом деле, представле­ния, заключенные в мифологическом концепте, являются смутным знанием, сформировавшимся на основе слабых, нечетких ассоциаций. Я настоятельно подчеркиваю от­крытый характер концепта; это никоим образом не абст­рактная, стерильная сущность, а скорее конденсат не­оформившихся, неустойчивых, туманных ассоциаций; их единство и когерентность зависят прежде всего от функ­ции концепта.

В этом смысле можно утверждать, что фундаменталь­ным свойством мифологического концепта является его предназначенность:пример на грамматическое правило предназначен для определенной группы учащихся, кон­цепт «французская империя» должен затронуть тот, а не иной круг читателей; концепт точно соответствует ка­кой-то одной функции, он определяется как тяготение к чему-то. Это напоминает нам характер означаемого в другой семиологической системе — во фрейдизме: для Фрейда вторым элементом семиологической системы является латентный смысл (содержание) сновидения, не­удавшегося действия, невроза. Фрейд справедливо пола­гает, что вторичный смысл поведения является его истинным смыслом, то есть смыслом, соответствующим целостной глубинной ситуации; он представляет собой, как и мифологический концепт, истинную интенцию поступка.

Означаемое может иметь несколько означающих; именно так обстоит дело с означаемым в языке и в психо­анализе. То же самое можно сказать и о мифологиче­ском концепте: в его распоряжении имеется неограничен­ное число означающих. Можно подобрать сотни латин­ских фраз, иллюстрирующих согласование предикатива с подлежащим, можно найти сотни образов, пригодных для

[84]

обозначения концепта «французская империя». Это го­ворит о том, что в количественном отношенииконцепты намного беднее означающего; часто мы имеем дело все­го лишь с воспроизведением одного и того же концепта рядом означающих. Если идти от формы к концепту, то бедность и богатство окажутся в обратном отношении: качественной бедности формы, носительницы разрежен­ного смысла, соответствует богатство концепта, открыто­го навстречу всей Истории; количественному же изоби­лию форм соответствует небольшое число концептов. Повторяющаяся репрезентация одного и того же концеп­та посредством ряда форм представляет огромную цен­ность для мифолога, так как она позволяет произвести расшифровку мифа; ведь постоянство определенного типа поведения дает возможность выявить его интенцию. Ска­занное позволяет утверждать, что нет регулярного соот­ветствия между объемом означаемого и объемом озна­чающего; в языке это соответствие пропорционально, оно не выходит за пределы слова или по крайней мере какой-либо конкретной единицы. Напротив, в мифе кон­цепт может соответствовать означающему, имеющему очень большую протяженность; например, целая книга может оказаться означающим одного-единственного концепта и, наоборот, совсем краткая форма (слово или жест — даже непроизвольный, главное, чтобы он был воспринят) может стать означающим концепта, насыщен­ного очень богатой историей. Эта диспропорция между означающим и означаемым не характерна для языка, но она не является и специфической принадлежностью мифа; например, у Фрейда неудавшееся действие пред­ставляет собой такое означающее, ничтожность которого совершенно непропорциональна истинному смыслу этого действия.

Я уже говорил о том, что мифические концепты лише­ны всякой устойчивости: они могут создаваться, изме­няться, разрушаться и исчезать совсем. Именно потому, что они историчны, история очень легко может их упразд­нить. Эта неустойчивость побуждает мифолога прибегать к особой терминологии, о которой я хотел бы сказать здесь несколько слов, поскольку иногда она вызывает к себе ироническое отношение: речь идет о неологизмах. Концепт является составной частью мифа, поэтому если

[85]

мы желаем заняться расшифровкой мифов, нам надо научиться давать названия концептам. Некоторые слова можно найти в словаре: Доброта, Милосердие, Здоровье, Гуманность и т. д. Однако, поскольку мы берем эти кон­цепты из словаря, они не историчны по определению. В мифологии же чаще всего приходится давать названия эфемерным концептам, связанным с конкретными обстоя­тельствами; неологизмы в этом случае неизбежны. Ки­тай — это одно; представление, которое еще совсем не­давно имел о нем французский обыватель,— это другое; особого рода мешанину из колокольчиков, рикш и кури­лен опиума можно именовать не иначе, как китайщина. Не очень благозвучно? Остается лишь утешиться тем, что неологизмы для обозначения новых понятий никогда не произвольны: они создаются на основе вполне осмыс­ленных пропорциональных отношений⁵.