Миф как семиологическая система.

Поскольку в мифологии изучаются некие высказывания, эта наука является всего лишь частью более обширной науки о знаках, которую около сорока лет тому назад предложил создать Соссюр под названием семиологии.Тем не менее со времен Соссюра и иногда независимо от него ряд направлений современной научной мысли постоянно возвращается к проблеме значения; психоанализ, струк­турализм, гештальтпсихология, некоторые новые на­правления литературной критики, примером которых могут служить работы Башляра, изучают факты только в той мере, в какой они что-то значат. Но если

*Кипу— узелковое письмо: веревочки с рядом привязанных к ним узелков, цвет и расположение которых служили разными условными обозначениями.—Прим. ред.

[74]

речь заходит о значении, возникает необходимость обра­щения к семиологии. Я не хочу сказать, что все эти виды исследований равным образом относятся к семиологии; их содержание различно. Однако все они имеют одина­ковый статус: это науки о значимостях; они не удовлет­воряются поиском фактов самих по себе, они опреде­ляют и исследуют факты, что-либо значащие.

Семиология есть наука о формах, поскольку значения изучаются в ней независимо от их содержания. Мне хотелось бы сказать несколько слов о необходимости и о границах такой формальной науки. Необходимость в семиологии такая же, как и необходимость во всяком точном научном языке. (...) Нельзя говорить о структуре в терминах формы и наоборот. Вполне может быть, что в «жизни» имеется только нераздельная совокупность структур и форм. Но наука не властна над тем, что не выразимо, она должна говорить непосредственно о жиз­ни, если хочет изменить ее. Выступая против некоторых донкихотствующих сторонников синтетического подхода, носящего, увы, платонический характер, всякая научная критика должна идти на некоторую аскетичность, ми­риться с искусственностью аналитического подхода и при этом должна пользоваться соответствующими методами и языками. Если бы историческая критика не была так запугана призраком «формализма», она не была бы, вероятно, такой бесплодной; она поняла бы, что спе­цифическое изучение форм ни в чем не противоречит необходимым принципам целостности и историчности. Совсем наоборот, чем более специфичны формы той или иной системы, тем более она поддается историческому анализу. Пародируя известное изречение, я сказал бы, что небольшая доза формализма удаляет нас от Истории, а значительная формализация возвращает нас к ней. Можно ли найти лучший пример целостного анализа, чем «Святой Жене» Сартра с его одновременно формаль­ным и историческим, семиологическим и идеологическим описанием святости? Напротив, опасно рассматривать форму как двойственный объект: полуформу и полусуб­станцию, наделять форму субстанцией формы. Семиоло­гия, не выходящая за собственные рамки, не является метафизической западней: она такая же наука, как и другие, необходимая, но не исчерпывающая свой пред-

[75]

мет. Главное — это понять, что единство объяснения достигается не отсечением того или иного подхода, а, если следовать Энгельсу, диалектической взаимосвязью специальных наук, которые привлекаются в том или ином случае. То же самое относится и к мифологии: она одновременно является частью семиологии как науки формальной и идеологии как науки исторической; она изучает оформленные идеи².

Напомню теперь, что в любого рода семиологической системе постулируется отношение между двумя элемен­тами: означающим и означаемым. Это отношение связы­вает объекты разного порядка, и поэтому оно является отношением эквивалентности, а не равенства. Необхо­димо предостеречь, что вопреки обыденному словоупо­треблению, когда мы просто говорим, что означающее выражаетозначаемое, во всякой семиологической систе­ме имеются не два, а три различных элемента; ведь то, что я непосредственно воспринимаю, является не после­довательностью двух элементов, а корреляцией, которая их объединяет. Следовательно, есть означающее, означа­емое и есть знак, который представляет собой результат ассоциации первых двух элементов. Например, я беру букет роз и решаю, что он будетозначатьмои любовные чувства. Может быть, в этом случае мы имеем лишь означаемое, розы и мои любовные чувства? Нет, это не так; в действительности имеются только розы, «отягощен­ные чувством». Однако в плане анализа мы выделяем три элемента: «отягощенные чувством» розы с полным основанием могут быть разложены на розы и любовные чувства; и розы и чувства существовали по отдельности до того, как объединиться и образовать третий объект; являющийся знаком. Если в жизни я действительно не в состоянии отделить розы от того, о чем они сообщают, то в плане анализа я не имею права смешивать розы

²Развитие рекламы, большой прессы, иллюстрированных изданий, не говоря уже о бесчисленных пережитках коммуникативных ритуалов (ритуалов поведения в обществе) делает более настоятельным, чем когда-либо, создание семиологии как науки. Часто ли мы в течение дня попадаем в такую обстановку,где нет никакихзначений? Очень редко, иногда ни разу. Вот я стою на берегу моря; оно, конечно, не несет никакого сообщения, но на берегу — сколько семиологического материа­ла: знамена, лозунги, сигналы, вывески, одежда, даже загар на те­лах - все это дано мне как множество высказываний.

[76]

как означающее и розы как знак; означающее само по себе лишено содержания, знак же содержателен, он несет смысл. Возьмем какой-нибудь темный камешек; я могу сделать его что-либо значащим различными способами, пока это означающее и только; но стоит мне наделить камешек определенным означаемым (например, он будет означать смертный приговор при тайном голосовании), как он станет знаком. Разумеется, между означающим, означаемым и знаком имеются функциональные связи (как между частью и целым), настолько тесные, что их анализ может показаться тщетным предприятием; но ско­ро мы убедимся в том, что различение этих трех элементов имеет первостепенную важность для изучения мифа как семиологической системы.

Конечно, эти три элемента имеют абсолютно формаль­ный характер и им можно придать различное содержа­ние. Приведем несколько примеров. Для Соссюра, кото­рый имел дело с семиологической системой особого рода, образцовой с методологической точки зрения, а именно с языком, означаемое представляет собой концепт, а означающее — акустический образ (психического поряд­ка); связь же концепта с акустическим образом образует знак (например, слово), то есть конкретную сущность³. Известно, что Фрейд рассматривал психику как густую сеть отношений эквивалентности, отношенийзначимости. Один из элементов отношения (я воздержусь от того, чтобы считать его первичным) представляет собой явный смысл поведения, другой же элемент представляет собой скрытый, или действительный, смысл (например, субстрат сновидения); что касается третьего элемента, то и в данном случае он является результатом корреляции пер­вых двух элементов. Это само сновидение в его целост­ности, неудавшееся действие или невроз, которые осмыс­ливаются как компромисс, экономия сил, осуществляемая благодаря соединению формы (первый элемент) и интенциональной функции (второй элемент). На этом примере легко убедиться, насколько важно различение знака и означающего: для Фрейда сновидение — это не столько непосредственная данность или латентное содержание,

³Понятиесловаявляется одним из самых спорных в лингвистике. Я пользуюсь этим термином ради простоты изложения.

[77]

сколько функциональная связь двух элементов. Наконец, в критике Сартра (этими тремя хорошо известными при­мерами я и ограничусь) означаемое представляет собой изначальный кризис личности (разлука с матерью у Бодлера^xxii, называние кражи своим именем у Жене^xxiii); Лите­ратура как особый дискурс образует означающее, и отно­шение между личным переживанием и дискурсом создает художественное произведение, которое можно определить как значение. Конечно, эта трехэлементная система, не­смотря на неизменность своей формы, не реализуется всегда в одном и том же виде, я еще раз подчеркиваю, что единство семиологии существует на уровне формы, а не содержания; сфера ее применения ограничена, она имеет дело только с одним языком, только с одной операцией — прочтением или расшифровкой.

В мифе мы обнаруживаем ту же трехэлементную сис­тему^xxiv, о которой я только что говорил: означающее, озна­чаемое и знак. Но миф представляет собой особую систе­му и особенность эта заключается в том, что он создается на основе некоторой последовательности знаков, которая существует до него;миф является вторичной семиологической системой.Знак (то есть результат ассоциации концепта и акустического образа) первой системы ста­новится всего лишь означающим во второй системе. Стоит напомнить еще раз, что материальные носители мифического сообщения (собственно язык, фотография, живопись, реклама, ритуалы, какие-либо предметы и т. д.), какими бы различными они ни были сами по себе, как только они становятся составной частью мифа, сво­дятся к функции означивания; все они представляют собой лишь исходный материал для построения мифа;

их единство заключается в том, что все они наделяются статусом языковых средств. Идет ли речь о последо­вательности букв или о рисунке, для мифа они представ­ляют собой знаковое единство, глобальный знак, конеч­ный результат, или третий элемент первичной семиологической системы. Этот третий элемент становится первым, то есть частью той системы, которую миф надстраивает над первичной системой. Происходит как бы смещение формальной системы первичных значений на одну отмет­ку шкалы. Поскольку это смещение очень важно для анализа мифа, я попытаюсь изобразить его с помощью

[78]

следующей схемы; разумеется, пространственное распо­ложение частей схемы является здесь всего лишь мета­форой.

Из схемы следует, что в мифе имеются две семиологические системы, одна из которых частично встроена в другую; во-первых, это языковая система, язык (или иные, подобные ему способы репрезентации); я буду называть его языком-объектом,поскольку он поступает в распоряжение мифа, который строит на его основе свою собственную систему; во-вторых, это сам миф; его можно называтьметаязыком,потому что это второй язык,на которомговорят о первом. Когда семиолог анализи­рует метаязык, ему незачем интересоваться строением языка-объекта, учитывать особенности языковой сис­темы; он берет языковой знак в его целостности и рас­сматривает его лишь с точки зрения той роли, которую он играет в построении мифа. Вот почему семиолог с пол­ным правом одинаково подходит к письменному тексту и рисунку: ему важно в них то свойство, что оба они являютсязнаками,готовыми для построения мифа; и тот и другой наделены функцией означивания, и тот и другой представляют собой язык-объект.

Теперь пора привести один-два примера мифического высказывания. Первый пример я позаимствую у Валери ⁴: представьте себе, что я ученик пятого класса француз­ского лицея; я открываю латинскую грамматику и читаю в ней фразу, взятую из басни Эзопа или Федра:quiaegonominorleo. Я откладываю книгу и задумываюсь: во фразе есть какая-то двусмысленность. С одной стороны,

⁴«TelQuel», 1941-1943,II, р. 191.

[79]

смысл слов совершенно ясен: потому что я зовусь львом; с другой стороны, эта фраза приведена здесь явно для того, чтобы дать мне понять нечто совсем иное; обра­щаясь именно ко мне, ученику пятого класса, она ясно говорит мне: я есмь пример, который должен проиллюст­рировать правило согласования предикатива с подлежа­щим. Приходится даже признать, что эта фраза вовсе не имеет цельюпередатьмне свой смысл, она весьма мало озабочена тем, чтобы поведать мне нечто о льве, о том, как его зовут; ее истинное конечное значение заключается в том, чтобы привлечь мое внимание к определенному типу согласования. Отсюда я делаю вывод, что передо мной особая надстроенная семиологическая система, вы­ходящая за рамки языка: ее означающее само образо­вано совокупностью знаков и само по себе является первичной семиологической системой(я зовусь львом). В остальном же формальная схема строится обычным образом: имеется означаемое (яесмь пример на правило грамматики)и есть глобальное значение, которое пред­ставляет собой результат корреляции означающего и означаемого; ведь ни именование животного львом, ни пример на грамматическое правило не даны мне по отдельности.

Возьмем другой пример. Предположим, я сижу в па­рикмахерской, мне протягивают номер журнала «Па­ри-Матч». На обложке изображен молодой африканец во французской военной форме; беря под козырек, он глядит вверх, вероятно, на развевающийся французский флаг. Таков смыслизображения. Но каким бы наивным я ни был, я прекрасно понимаю, что хочет сказать мне это изображение: оно означает, что Франция — это ве­ликая Империя, что все ее сыны, независимо от цвета кожи, верно служат под ее знаменами и что нет лучшего ответа критикам так называемой колониальной системы, чем рвение, с которым этот молодой африканец служит своим так называемым угнетателям. И в этом случае передо мной имеется надстроенная семиологическая сис­тема: здесь есть означающее, которое само представляет собой первичную семиологическую систему(африканский солдат отдает честь, как это принято во французской армии);есть означаемое (в данном случае это намерен­ное смешение принадлежности к французской нации с

[80]

воинским долгом); наконец, есть репрезентацияозначае­мого посредством означающего.

Прежде чем перейти к анализу каждого элемента ми­фологической системы, следует договориться о термино­логии. Теперь мы знаем, что означающее в мифе может быть рассмотрено с двух точек зрения: как результирую­щий элемент языковой системы или как исходный эле­мент системы мифологической. Следовательно, нам по­требуется два термина; в плане языка, то есть в качест­ве конечного элемента первой системы я буду называть означающее смыслом (я зовусь львом; африканский сол­дат отдает честь по-французски);в плане мифа я буду называть егоформой.Что касается означаемого, то здесь не может быть двусмысленности, и мы оставим за ним наименованиеконцепт.Третий элемент является резуль­татом корреляции первых двух; в языковой системе этознак;однако дальнейшее использование этого термина окажется неизбежно двусмысленным, поскольку в мифе (и в этом заключается его главная особенность) озна­чающее уже образовано иззнаковязыка. Третий эле­мент мифологической системы я буду называтьзначе­нием.Употребление этого слова тем более уместно, что миф действительно обладает двойной функцией: он од­новременно обозначает и оповещает, внушает и предпи­сывает.