3) Образ государя. Формообразующая активность.

“Надо знать, что с врагом можно бороться двумя способами: во-первых, законами, во-вторых, силой. Первый способ присущ человеку, второй – зверю. Одна (сторона) без другой не имеет достаточной силы. Государь должен быть подобен льву и лисе”.

Приводит в пример кентавров. Мол, не зря отдали Геракла на воспитание Хирону, где он научился и мудрости, и силе (если можно так сказать). А ранние гуманисты противопоставляли зверей и человека.

“Новый государь не должен быть легковерен, мнителен и скор на расправу, во всех своих действиях он должен быть сдержан, осмотрителен и милостив, так чтобы излишняя доверчивость не обернулась неосторожностью, а излишняя недоверчивость не озлобила подданных... Но когда государь ведет многотысячное войско, он тем более должен пренебречь тем, что может прослыть жестоким, ибо, не прослыв жестоким, нельзя поддержать единства и боеспособности войска”.

“любят государей по собственному усмотрению, а боятся – по усмотрению государей. Разумный правитель не может и не должен оставаться верным своему обещанию, если это вредит его интересам и если отпали причины, побудившие его дать обещание. Такой совет был бы недостойным, если бы люди честно держали слово, но люди, будучи дурны, слова не держат, поэтому и ты должен поступать с ними так же”.

Универсализм и протеизм личности. Оппозиция Чезаре Борджиа и Агафокл. Вообще-то вся семейка Борджиа была феноменально злодейской. Папа Александр VI, как и его сынок Чезаре, был отравителем, дочка Лукреция – развратницей. Но М. бурно восторгается ими (А. и Ч.). Он считает Ч. универсальным правителем, потому что тот умел действовать согласно обстоятельствам. Он был жесток, когда и насколько это было нужно. Так, он отправил в Чезену своего наместника Рамиро де Орко, чтобы тот навел там порядок. Тот действовал жесткими методами. И однажды Ч.Б. решил, что хватит уже жестокости, теперь надо стать милосердным. И он велел казнить Рамиро де Орко как якобы виновника всех жестокостей в городе. А сам Борджиа тут вроде бы и ни при чем, он добрый. Единственная ошибка Б. – это то, что он позволил занять папский престол не тому кандидату.

Агафокл и Оливеротто тоже действовали жестокостью, но их жестокость была их природным качеством, они не могли остановиться в нужный момент, т.е. не умели подстраиваться под обстоятельства. Поэтому М.. их осуждает.

Переосмысление ренессансных понятий универсального человека, доблести и свободы. У М. доблесть и злодейство не взаимоисключающие понятия. Свобода – тоже свобода от морали.

Понятие varieta и отразившиеся в трактате столкновения должной универсальной природы государя с неизменностью психологической структуры личности.

У понятия varieta 2 смысла: разнообразие людей внутри человечества и разнообразие человеческих возможностей.

Далее цитаты. “И нет людей, которые умели бы к этому приспособиться, как бы они не были благоразумны. Во-первых, берут верх природные склонности, во-вторых, человек не может заставить себя свернуть с пути, на котором он до того времени неизменно преуспевал. Вот почему осторожный государь, когда настает время применить натиск, не умеет этого сделать и оттого гибнет, а если бы его характер менялся в лад со временем и обстоятельствами, благополучие его было бы постоянно”. “Итак, в заключение скажу, что фортуна непостоянна, а человек упорствует в своем образе действий, поэтому, пока между ними согласие, человек пребывает в благополучии, когда же наступает разлад, благополучие его приходит конец. Так что те из наших государей, кто, властвуя много лет, лишился своих государств, пеняют не на судьбу, а на собственную нерадивость”.

М. разграничивает политику и мораль, В политике все ориентировано на успех, поэтому ни о какой морали речь не идет.

Во всех своих сочинениях Макиавелли противопоставлял упадку и моральной «испорченности» Италии не абсолютистские монархии Франции или Испании, а вольные немецкие города, «здоровые» и демократические порядки в которых он был склонен явно идеализировать. Общественно-политические идеалы Макиавелли лежали, таким образом, не столько в будущем абсолютистской Европы, сколько в ушедшем дне Италии, в средневековом прошлом ее республик-коммун.

«Государь» заканчивался трагически-патетическим призывом к освобождению Италии от «варваров». Макиавелли обращался, с одной стороны, к «славному дому» Медичи, а с другой — и это чрезвычайно характерно — к гуманистической традиции Петрарки, цитатой из которого кончается книга. Здесь понятие virtu приобретает еще одно новое качество. Оно становится символом не просто индивидуальной, а национально-народной доблести. Но это-то и превращало антиутопического «Государя» в своего рода новую ренессансную утопию. В Италии начала XVI в. не было класса, который мог бы осуществить антифеодальную программу Макиавелли.