Смерть своя

В исследовании психологии смертельно больных людей танатолог Э.Кюблер-Росс выделила пять стадий с соответствующими типичными реакциями:

1. Отрицание — первая реакция умирающего: "Нет, не я". Это позволяет пациенту собраться и со временем прибегнуть к другим способам защиты.

2. Гнев — "Почему я?". В качестве примера Э.Кюблер-Росс упоминает о человек средних лет, говорившем: "Старик, которого я помню с детства, идет по нашей улице. Ему восемьдесят два года, и он не нужен никому на свете. И мне больно: почему это случилось не со старым Джорджем, а со мной?"

3. Гнев переходит в сделку — акт, который часто незаметно оттягивает смерть. Реакция: я буду хорошим и получу чудесное вознаграждение за свою доброту. Часто эта сделка понимается как договор с Богом и предполагает обращение к религии.

4. Глубокая подавленность. Несмотря на мучительность этого сотояния, оно имеет и свою положительную сторону: пациент как будто взвешивает цену жизни и смерти, готовясь расстаться со всем, что любит.

5. Принятие, когда обреченный человек подчиняется приговору. В это время он часто говорит о видениях, голосах, световом тоннеле — о том, что обычно видят люди в состоянии клинической смерти. В этой фазе к обреченному человеку приходит покой.

Тот же покой приходит к людям, перенесшим клиническую смерть: они навсегда перестают бояться небытия. Говоря о животворном одушевленном свете в конце тоннеля, все они сходятся на необыкновенной доброте этого неземного существа. Почувствовав ее, многие не желают возвращаться обратно в жизнь. Вспоминая о лицах ушедших близких, которых они встретили в момент клинической смерти, люди нередко сравнивают смерть с возвращением домой..

Данные американской танатологии показывают, что в непосредственный момент умирания человек тоже проходит определенные краткие фазы, в целом напоминающие ускоренную трехактную драму. Так, объектами изучения доктора Р.Нойза стали те, кто выжил в авиакатастрофах, те, кто чуть было не утонул, те, кому удалось не умереть, упав с большой высоты. Вспоминая об этих страшных минутах, все они отмечают последовательную смену трех состояний души.

Итак, акт первый — сопротивление. Он связан с отчаянием и паникой. В этом состоянии альпинист пытается уцепиться за скалу, тонущий ищет глазами лодку или кусок бревна. Герой этого первого действия — наше "эго", бодрствующее сознание. Р.Нойз выразительно сравнивает его с актером, отказывающимся быть уведенным со сцены, одержимым желанием сохранить "здесь и сейчас". Но это желание тщетно. Когда человек понимает, что выхода нет, начинается акт второй.

Он связан с обозрением жизни. Когда все возможности оказываются исчерпанными, перед "актером" проходят счастливые воспоминания жизни, окрашенные в ностальгические тона. Если наступление ожидаемого конца затягивается, эти видения приобретает мрачную окраску: в сознании человека воскресают воспоминания о его грехах, о вине. По мнению Нойза, в этот момент продолжает действовать "эго": поскольку у человека больше нет будущего и практически нет настоящего, он заново переживает прошлое.

Акт третий — переход. На этом этапе "эго" отключается, появляется новое действующее лицо — та часть сознания, которая обычно скрыта от нас, наш дух. В этот момент приходит равнодушие к телу, наступает момент "превышения себя", трансцендирования, "чистого счастья" [132, с.388-391]. Эти наблюдения подчеркивают правоту философов-экзистенциалистов: только в предельной пограничной ситуации человек в силах полностью подняться над своим эго.

Психотерапевтические опыты С.Грофа показывают, что в предсмертный час умирающий обращается к глубинным подсознательным матрицам. Перед лицом человека проходит не только вся его жизнь, но и видения, как бы заимстовованные из чужих жизней — фрагменты давних эпох (крестовые походы, сцены инквизиции), ритуалы, картины древних религиозных практик. Более того, в его сознании актуализируются и мифологические ситуации: битва с морскими чудовищами, видения в духе Ветхого Завета. Часто ему являются образы, связанные со страданиями Христа, Сизифа, Прометея. Это дало Грофу основания предположить, что в предсмертном состоянии активизируется коллективная память человечества, проявляется архетипическая природа бессознательного.

Показательно, что стадии умирания — как внезапного, так и длительного — совпадают у совершенно разных людей: вероятно, это универсальные ощущения. Что порождает их: предсмертные галлюциниции (как считает ряд медиков и психологов) или действительный переход из одной формы существования в иную? Мы не можем ответить на этот вопрос. Однако, нельзя не обратить внимания на одну деталь: смертный страх, который бесконечно терзает человека в течение всей его жизни, по мере приближения к смерти отступает. Как будто она дает человеку понять, что ее бояться не следует, что страшна не столько она как таковая, сколько неизвестность. А значит, для того, чтобы избавиться от гнетущего ужаса, надо узнать смерть в лицо. Но как это сделать? Ведь опыт людей, переживших встречу со смертью, недостижим для остальных. Возможно ли сформировать защиту от ужаса небытия иным образом, более подходящим для рационального человека Новейшего времени?

Для этого, прежде всего, надо получить знание о смерти. Но разве возможно сделать это без столкновения с ней? Ведь человек познает что-либо лишь во взаимодействии, в перепитиях собственного личностного опыта. А смерть — есть олицетворение невозможности такого опыта. Как человеческое знание может включать в себя непережитое событие? Или шире — можем ли мы знать о смерти в принипе? Ведь в соответствии с максимой Эпикура, когда есть мы, то нет смерти, а когда есть смерть, то нет нас. О.Суворова считает, что такая возможность у человека появляется под воздействием трех групп факторов: неявного знания о смерти, осознаваемых представлений о ней и формирования символических представлений о смерти.

Неявное знание о смерти укоренено в самой нашей телесной организации. Тело и психика человека "знают" обо многом, о чем он сам даже не догадывается. Вероятно, это связано с архетипической природой человека. Такое неявное знание выполняет интерпретирующую функцию, трактующую внешние события с позиций необходимости сохранения собственной жизни. Эта функциональность проявляется не только на человеческом, но и на животном уровне — в инстинкте самосохранения. Многие ученые полагают, что он дополняется своеобразным "инстинктом смерти".

И.Мечников полагал, что такой инстинкт прирожден человеку и "просыпается" при достижении старости. З.Фрейд понимал его иначе — как имманентно присущее каждому существу влечение к самоуничтожению и уничтожению других. Потому человек в его концепции — арена двух противоборствующих влечений, созидающего Эроса и разрушительного Танатоса. Даже если мы не принимаем гипотезы Фрейда в целом, то, по крайней мере, можем согласиться с тем, что он "нащупал" и выразительно поименовал факт наличия в человеческой психике определенного компонента, который актуализируется в пограничном состоянии и облегчает уход человека. А К.-Г.Юнг писал о том, что наше бессознательное постоянно живет "ввиду" смерти, и это отбрасывает тень предчувствия на всю жизнь человека. С.Гроф дополнил ведущие психологические концепции смерти следующим преположением: знания о биологическом цикле "рождение—смерть" настолько важны для существования человека, что закодированы в его бессознательном. Если принять эту гипотезу, можно объяснить "фазу принятия" или фазу "чистого счастья": страх смерти отступает благодаря закодированным правилам отношения к смерти и поведения человека в последний час.

Осознаваемые представления о смерти появляются в результате опыта смерти Другого, в опыте общения с умирающим. Ведь если основой истинного общения являются эмпатические отношения Я-Ты, то "вчувствование" в смерть Другого возможно посредством частичного отождествления Я и Ты. Несмотря на то, что сам факт смерти Другого является непреодолимым барьером, заглянуть за который нам не дано, в таком общении мы как бы "примеряем" на себя смерть. Ведь смерть Другого — отчасти моя смерть: я умираю вместе с ним и в нем — в качестве его друга, ребенка, любимого.

Я столько раз в других мерцал и умирал,

Что собственную смерть сносил наполовину:

Помят ее рукав и вытерт материал.

В ночь выходя, ее, как старый плащ, накину, —

писал об этом А.Кушнер

По А.Демичеву, именно смерть Другого дает мне возможность провести аналогию между моей "жизнью-без-него" с будущей "жизнью-без-меня" моих близких. Здесь происходит некий "сдвиг", приводящий не только к осмыслению физической смерти как предела личного бытия, но и к метафизическому ощущению своей жизни-среди-других, которой должна быть оправдана моя будущая смерть.

Наличие символических образов смерти — необходимая составляющая любой культуры. В зависимости от страны и культурной эпохи образ смерти приобретает устойчивые символические черты, которые человек постигает в коллективном опыте своей общности и своего времени (в инициациях, в правилах предсмертного поведения, в типе принятых социумом погребальных обрядов, в представлениях о "хорошей" и о "плохой" смерти и т.д.). Эти символы чаще всего заданы сакрально. Потому они воспринимаются обществом как априорно верные и способные адаптировать человека к неминуемой смертной участи. Они амортизируют страхи и дают возможность полноценно жить перед лицом неминуемого исчезновения потому, что связаны с образами бессмертия души (смерть как переход) или этического бессмертия (человек остается в мире своими делами, своими детьми).

Совмещение этих трех компонетов — бессознательного, коммуникативного и культурного — дает устойчивое чувство стабильности, "спасения" от смерти. Если же один уровень нарушен, то личностное знание человека о смерти терпит крах. Свидетельство этого — "болезнь к самоубийству", характерная для переломных эпох, когда символико-культурный уровень устойчивых ценностных представлений, в том числе представлений о смерти, размывается.

Во многом это явилось причиной "суицидальной эпидемии" на пост-советском пространстве. Символико-культурный уровень отношения к смерти был здесь разрушен дважды — сначала путем отказа от устойчивых религиозных символов, а затем — посредством крушения смысла этического бессмертия человека, который лежал в основе "социалистического атеизма".