Избранные тексты а. Шопенгауэр. О гении

«Уже Аристотель, по свидетельству Цицерона, заметил, что «все гениальные люди — меланхолики»... И Гете говорил:

Мой пыл поэтический был невелик,

Покуда виднелся мне счастия лик;

Но только мне жизнь грозила бедой, —

Он вспыхивал ярко и был огневой.

Как радуга в небе, так песнь поэта

Для фона не любит лучистого света;

Всегда меланхолии тихой начало

К себе поэтический дух привлекало. <...>

Столь часто замечаемое у высокоодаренных людей печальное на­строение имеет свою эмблему в Монблане, вершина которого по боль шей части окутана облаками; но иногда, в особенности ранним утром, эта облачная дымка рассеивается, и тогда, в пурпуре солнечных лучей, поднимаясь над облаками в своей небесной высоте, смотрит гора на Шамучи, — зрелище, которое волнует всякого до глубины души. Так и гений, по большей части погруженный в меланхолию, иногда, как я уже выше сказал, являет только ему одному доступную, только для него одного характерную ясность, которая проистекает из совершеннейшей объективности духа и светлым лучом осеняет его высокое чело. <...>

...гениальные индивиды часто не умеют заботиться о собственном благополучии. Как свинцовая привеска всегда возвращает данное тело в то самое положение, какого требует определяемый сю центр тяжести его, так истинно серьезное в человеке всегда направляет силу и внимание интеллекта туда, где оно лежит; вес же другое человек делает без истинной серьезности. Поэтому только в высшей степени редкие, необыкновенные люди, истинная серьезность которых лежит не в личном и практическом, а в объективном и теоретическом, — только они в состоянии воспринимать и так или иначе воспроизводить существенное в вещах и в мире, то есть высшие истины. Ибо подобная серьезность, лежащая вне индивида и направленная на объективное, — это нечто чуждое человеческой природе, нечто противоестественное или, лучше сказать, сверхъестественное; но только сю человек велик, и потому творческую силу великих людей приписывают какому-то отличному от них гению, который будто бы ими овладевает. <...>

Так как, далее, гениальность состоит в творчестве свободного, го есть эмансипировавшегося от служения воле, интеллекта, то в результате и получается, что создания гения не служат никаким полезным целям. Будет ли это музыка, философия, живопись или поэзия, — гениальное творение не есть объект использования. Бесполезность — вот один из характерных признаков гениального произведения: это его дворянская грамота. Все остальные дела рук человеческих способствуют поддержанию или облегчению нашей жизни; иную цель имеют гениальные творения: только они одни существуют ради самих себя, и в этом смысле надо видеть в них цветок или чистую прибыль бытия. Вот почему, когда мы наслаждаемся ими, сердце наше трепещет: мы выплываем из тяжкой земной атмосферы нужды и потребностей. По аналогии с этим мы замечаем и то, что прекрасное редко соединяется с полезным. Высокие и красивые деревья не дают плодов, а плодовые деревья — это маленькие, безобразные карлики. Махровые розы не плодоносны: плодоносны розы маленькие, дикие, почти без запаха. Самые красивые здания не служат пользе: храм не жилище. <...>

Ко всему прибавьте еще и то, что гений по самому характеру своему живет одиноко. Он — слишком редкое явление, для того, чтобы ему легко было встретить себе подобного; и он слишком отличается от других, для того, чтобы быть их товарищем. <...> В силу этого и в силу различия в интеллектуальном уровне гении не способен к совместному мышлению, т.н. к беседе в другими: эти другие в нем и в его подавляющем превосходстве найдут для себя столь же мало удовольствия, как и он в них. <...>

Самый счастливый жребий, какой только может выпасть на долю гения, — это вольный досуг для творчества, свобода от всякой суеты и хлопот, которые не его стихия. Из этого следует, что хотя гениальность и способна сделать одаренного ею человека счастливым в тс моменты. когда, отдавшись ей, он утопает в неомраченном блаженстве, тем не менее она новее не пригодна к тому, чтобы создать для него счастливую жизнь, скорее наоборот. Об этом свидетельствует и опыт, запечатленный в биографиях гениальных людей. <.. .>

...сходство между гением и ребенком: в избытке познавательны* сил сравнительно с потребностями воли и в вытекающем отсюда преобладании чисто познающей деятельности. Поистине, каждый ребенок -до известной степени гений, и каждый гений — до известной степени ребенок. Родство между ними сказывается прежде всего в наивности и и возвышенной простоте, которые составляют существенный признак истинного гения; оно обнаруживается еще и в некоторых других, чертах, так что известные детские свойства бесспорно характерны для гения, В римеравских рассказах о Гете... упоминается, что Гердер и другие с упреком говорили, что Гете вечно будет большим ребенком; конечно, это утверждение справедливо, несправедливо только порицание. И о Моцарте говорят, что он в течение всей своей жизни оставался ребенком..., в некрологе Шлихтегролля сказано о нем...: « В своем искусстве он рано стал мужем, но всех других отношениях он вечно оставался ребенком». Каждый гений уже потому большое дитя, что он смотрит на мир как на нечто постороннее; для него это — зрелище, которое интересует его с чисто объективной стороны. Вот почему в нем, как в ребенке очень мало сухой серьезности заурядных людей, которые никогда не способны возвыситься над интересами чисто субъективными и видят в предметах только мотивы для своей деятельности. Кто в течение своей жизни не остается до известной степени большим ребенком, а всегда представляет собой тип серьезного, трезвого, вполне положительного и благоразумного человека, тот может быть полезным и дельным гражданином мира сего, но никогда не будет гением».

(А. Шопенгауэр. Сочинения. В 6 т. Т. 2. Мир как воля и представление. М., 2001. С. 321-332),

Поэт

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружен;

Молчит его святая лира;

Душа вкушает хладный сон,

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он.

Но лишь божественный глагол

До слуха чуткого коснется,

Душа поэта встрепенется,

Как пробудившийся орел.

Тоскует он в забавах мира,

Людской чуждается молвы,

К ногам народного кумира

Не клонит гордой головы;

Бежит он, дикий и суровый,

И звуков и смятенья полн,

На берега пустынных волн,

В широко шумные дубровы...

А. С. Пушкин