52. Л. Бенару

   Москва, 20 июля.

20 июля 1897

Милостивый государь г-н Бенар!

   Позвольте обратиться к Вам по-русски, это даст мне возможность более пространно и свободно поговорить с Вами. Прежде всего позвольте вместе с Вами порадоваться Вашему прибавлению семьи и пожелать Вашей дочке здоровья и счастья, а Вам и Вашей уважаемой супруге -- растить ее себе на радость и утешение под старость.

   Лучше поздно, чем никогда... Позвольте же мне теперь исправить свою ошибку и исполнить свой давнишний долг перед Вами, а именно: ответить Вам на Ваше давнишнее письмо, отправленное Вами перед отъездом из Москвы. Тогда, в самый разгар театрального сезона, я не мог Вам ответить немедленно, по окончании же сезона, увы, я не мог найти Вашего адреса, который Вы приписали на письме. Я сердечно Вам был благодарен за то, что Вы прямо и откровенно высказали свое впечатление об "Отелло"¹. Нельзя не согласиться с Вами, что исполнение было очень и очень плохое, потому-то пьеса провалилась и едва выдержала четыре представления. Теперь "Отелло" совершенно снят у нас с репертуара. Но что же делать? За неделю до спектакля четыре главные роли были замещены второстепенными исполнителями, а именно: Яго, Брабанцио, Кассио и Эмилия. Отменять пьесу нельзя было уже потому, что мы боялись ропота среди участвующих.

   Согласен с Вами, что и я провалил роль Отелло, но буду спорить против одного Вашего замечания, а именно: что мы играли и ставили пьесу не в традициях Шекспира. Я обожаю его и потому считаю своей обязанностью заступиться за него. Мое мнение таково: традиции Шекспира выражены им самим в монологе Гамлета с актерами. Эти традиции должны быть святы каждому актеру. Я преклоняюсь перед французами за их традицию, которая, к слову сказать, перешла теперь в простую, неинтересную рутину в области легкой комедии и драмы. Но традиция их в трагедии... что может быть ужаснее ее, что общего между нею и словами Гамлета? Французы называют свою манеру игры традицией, и именно так, т. е. в этих отживших условностях, играет Гамлета Муне-Сюлли ². Откуда пришли к нам эти традиции? Говорят: так играл Тальма...³. Но разве кто-нибудь из нас его помнит? Я не сомневаюсь, что, быть может, он и кричал, но крик его был следствием громадного артистического темперамента. Он кричал потому, что сила его выразительности была настолько велика, что и голос его сам собою, так сказать, пропорционально его темпераменту рос и расширялся. Я не слышу крика у Сальвини потому, что голос его есть правдивое и естественное следствие его темперамента. Но когда крошечный Муне-Сюлли надувается и кричит изо всей мочи, чтоб тем поднять свои нервы и нервы зрителей, я невольно вспоминаю басню о лягушке и быке и говорю: "как жаль, что этот громадный талант изуродован фальшивыми традициями, созданными не гениями, а бездарными людьми", -- и это действительно так: гений вдохновляется правдой, красотой, самой жизнью, а бездарности нужна ширма для прикрытия своего убогого таланта и фантазии, для этого он и придумал традиции. Теперь напридумали так много традиций и разных правил, что Шекспир непонятен для простой публики, а Мольер совершенно перестал быть смешным. Кому он обязан этим? Я утверждаю, что традициям.

   Судите сами: может ли быть доволен Шекспир исполнением Муне-Сюлли роли Гамлета, раз что автор вложил последнему следующие слова:

   1) "Если ты будешь кричать, как многие из наших актеров, так это мне будет так же приятно, как если бы стихи мои распевал разносчик" (акт III, сцена II).

   2) "О! мне всегда ужасно досадно, если какой-нибудь дюжий, длинноволосый молодец разрывает страсть в клочки, чтобы греметь в ушах райка, который не смыслит ничего, кроме неизъяснимой немой пантомимы и крика" (акт III, сцена II).

   3) "Особенно обращай внимание на то, чтобы не переступать за границу естественного. Все, что манерно, изысканно, противоречит намерению театра, цель которого -- отражать в себе природу: добро, зло, правду; время и люди должны себя видеть в нем, как в зеркале".

   4) "В словах и походке они не походили ни на христиан, ни на жидов, ни вообще на людей; выступали и орали так, что я подумал: должно быть, какой-нибудь поденщик природы наделал людей, да неудачно, -- так ужасно подражали они человечеству" (тот же акт и сцена) ⁴.

   Сравните все сказанное с тем, что делает Муне-Сюлли, и Вы должны сознаться, что он заблуждается в своих ложных традициях точно так же, как заблуждаются все современные толкователи Шекспира. По отношению к последнему произошла громадная ошибка, непонятное недоразумение. Вспомните: современник Шекспира Бен Джонсон (дядя Джон), тоже театральный писатель, проповедовал слово в слово то, что теперь хотят присвоить Шекспиру. Но ведь последний с ним никогда не соглашался. Это Бен Джонсон, а не Шекспир любил пафос, вычурность, картинность и ложнотеатральный эффект или, вернее, героизм. Он смеялся над Шекспиром за то, что последний имел пристрастие к бытовым характерам. Шекспир же во всякой своей пьесе увлекался характерностью роли, но благодаря своему сверхъестественному таланту он настолько ярко обрисовывал своих героев, что они получали значение общечеловеческое. Если Островского в наше время называют бытописателем, то Шекспир был таковым в свое время. Понятно, что я не сравниваю эти два таланта, а говорю только, что по своим взглядам на искусство они несколько сходны, недаром Гамлет говорит во втором акте, в сцене с актерами:

   "Они зеркало и летопись своего времени".

   Наконец, сама переделка пьесы "Гамлет", как ее играет Муне-Сюлли, не есть ли это красноречивое доказательство непонимания духа Шекспира?

   Самые большие враги Шекспира -- это Гервинусы⁵и другие ученые критики. Они подходят к живому, художественному, вдохновенному произведению с сухой, научной точки зрения и тем самым засушивают его и делают его неинтересным. Не создайся целой громадной научной библиотеки о шекспировских героях и пьесах, все бы смотрели на них проще и отлично бы понимали их, так как Шекспир -- это сама жизнь, он прост и потому всякому понятен. Если же придираться к каждому его слову и подыскивать различные мудрые значения, то Шекспир утратит свой блеск, страсть, красоту... и останется скучный философ и резонер, интересный только специалистам-ученым.

   Словом, чем проще относиться к гению, тем он доступнее и понятнее. Гений должен быть прост, это одно из главных его достоинств. Итак, с одной стороны, у нас есть какие-то, неизвестно кем придуманные, традиции, а с другой -- гениальные слова самого Шекспира о драматическом искусстве. Кому верить: ученым Гервинусам и компании или самому Вильяму? Как хотите, но я верю последнему и убежденно говорю: все традиции, несходные со словами самого гения, -- глупости, и надо поскорее о них забыть.

   Теперь несколько слов о Мольере. Я только что был весною в Париже и смотрел в Comêdie "Скупого" и "Мизантропа" (не был у Вас, так как опять не имел адреса. Комиссионер искал Вас и принес мне адрес, но он оказался неверным, и я Вас не нашел). Знаете, к какому заключению я пришел? Самые большие враги Мольера -- это артисты Comêdie. Это не традиции, а просто глупое упрямство -- сушить так великого автора, как они это делают. Помнится, Вы пишете в Вашем письме ко мне: "Традиции уже тем велики, что они помогают маленькому актеру порядочно исполнять Мольера". Этими словами Вы жестоко осуждаете традиции Мольера. Я, например, видел Коклена-младшего⁶в Москве в "Скупом" ("L'Avare") в исполнении очень и очень плохой труппы, и ту же пьесу я только что видел в Comêdie с Leloire⁷(кажется, так его фамилия) в заглавной роли. И что же -- никакой разницы. Кто бы ни играл по традициям Мольера -- все одинаково скучны. Играет ли Тартюфа Коклен-старший⁸или Febure -- никакой разницы. Да, вы правы, бездарный актер не портит роли, играя по традициям Мольера. Однако не забудьте, что благодаря тем же традициям гениальный актер ничего не возвышает в роли. Почему? Потому что при существовании традиций ему нечего творить, так как все уже без него предусмотрено традицией, -- ему остается только копировать своих бездарных предшественников. Гений не может играть по заказу, по раз навсегда установленной мерке, он должен творить, а для этого нужен простор для его фантазии и творчества. Артисты Comêdie в ролях Мольера не живые люди, а манекены. Вот почему самый лучший Тартюф, которого я видел, это был наш русский актер Ленский, он не играл по традициям, а создавал роль и был интересен⁹. Мейнингенская труппа, игравшая в Москве Мольера, имела в этих пьесах большой успех, тогда как все французские труппы проваливались в этих пьесах, начиная с Коклена-старшего и кончая Кокленом-младшим. Последний красноречиво доказал это в нынешнем году. Публика нашла, что он противен своим кривляньем, а он ли не играет по традициям Мольера? Он не возбуждал абсолютно никакого смеха, и публика не ходила в театр на Мольера... у мейнингенцев же публика умирала со смеху и переполняла театр в дни пьес Мольера¹⁰. А ведь немцы не мастера смешить. Чем это объяснить? Французы играли по традициям, устарелым, отжившим традициям, и Мольер становился у них скучный и монотонным. Немцы как умели, но творили -- и получалась жизнь и смех. Я сам от души смеялся у немцев и ни разу не улыбнулся у Коклена.

   Я следую Вашему примеру и говорю откровенно все, что думаю. Не осудите. Побуждения у меня хорошие. Искусство не имеет национальности, и я одинаково люблю и русскую, и французскую, и немецкую сцену. Я глубоко грущу, что за какие-нибудь три года театры так упали в Париже. Вам не видно этого, но мне, приезжему человеку, заметно, что у вас воцарилась рутина и театр перестал двигаться вперед. Французский театр перестал говорить новое слово в искусстве, и за три недели моего пребывания у вас я не видал ничего нового, ничего оригинального, чем бы я мог интересоваться. Те же эффекты, те же приемы. Даже в легком жанре французы разучиваются смешить. Они стали снимать и надевать панталоны, ложиться в чужие кровати с женщинами и пр. и пр. Но это не смешно и не остроумно. С этим миришься только потому, что сами французы от природы милы, изящны, симпатичны, язык их приятен. Отнимите у себя это достоинство, и даже берлинцы заткнут вас тогда за пояс. Там несимпатичны сами люди, язык, но они работают, куда-то стремятся, что-то создают. За четыре дня моего житья в Берлине я видел: 1) "Потонувший колокол", 2)"Ганнеле", 3) "Кориолана", 4) "Много шума из ничего". Каждая из этих пьес меня заставила подумать. Я привез с собой груду записок, исписал целую тетрадь, зарисовал целый альбом, а в Париже я не мог написать ни одной строчки, зарисовать ни одной постановки; все показалось мне так старо и известно. Я искренно сокрушаюсь этим, так как мы, русские, привыкли прислушиваться, что делается и говорится у вас. Отрешитесь же поскорее от традиций и рутины, и мы последуем вашему примеру. Это будет мне на руку, потому что я веду отчаянную борьбу с рутиной у нас, в нашей скромной Москве. Поверьте мне, задача нашего поколения -- изгнать из искусства устарелые традиции и рутину, дать побольше простора фантазии и творчеству. Только этим мы спасем искусство. Вот почему мне было больно услышать от Вас защиту того, что я признаю пагубой живого искусства, вот почему теперь я так много написал.

Желаю Вам успеха в Вашем деле.

Уважающий Вас

К. Алексеев