Античность

С первыми следами значимого осознания эстетического опыта мы встречаемся у пифагорейцев — учеников и последователей Пифаго­ра. Осмысливая структуру Универсума и место в нем человека с математических позиций, которые тогда тесно переплетались с му­зыкой как математической дисциплиной, изучавшей ритмические закономерности, пифагорейцы пришли к удивительному выводу о том, что космос организован по принципу музыкальной гармонии, ввели понятие «музыки небесных сфер». Точнее, по их представле­ниям, космос (движение планет, расстояния между ними, периоды их обращения, скорости и т.п.) организован на основе таких мате­матических принципов, которые затем легли в основу человеческой музыки, т.е. исполняемая музыка подражает на микроуровне «му­зыке небесных сфер» и этим доставляет людям радость и наслаж­дение. По убеждению пифагорейцев, душа человека представляет собой тоже некую гармонически организованную числовую струк­туру. Музыка, резонируя с душой, вводит ее в некий глобальный резонанс (гармонию) с космосом, чем и доставляет человеку ра­дость. Таким способом душа постигает законы космоса, ибо соглас­но древней традиции «подобное познается подобным». Эти идеи активно вошли в античную эстетику.

Платон уже много и сознательно рассуждает о красоте, искус­ствах и о доставляемом ими удовольствии. При этом он с большой настороженностью относится ко всему тому, что сегодня составляет предмет эстетики. Во многих искусствах он видит «подражание» видимому миру, который сам является лишь подражанием миру идей. Поэтому с точки зрения гносеологии (т.е. с познавательной точки зрения, главной для философии) искусства практически бес­полезны. Доставляемое ими удовольствие тоже, согласно Платону, как правило, уводит человека от поисков истины и от жизненной пользы в сферу чувственных наслаждений, которые в целом беспо­лезны для человека. Отсюда и красота настораживает его своей амбивалентностью. С одной стороны, она — источник чувственных вожделений, явно бесполезных для гражданина идеального полиса. С другой — возбудитель любви, страстного стремления не только к чувственному возлюбленному, но и к духовной сфере, к интеллек­туальной деятельности философа, к истине.

Платон впервые выводит понятие to kalon (прекрасное как в физическом, так и в нравственном смыслах) на уровень некоего

15

абстрактного начала, указывающего вместе с тем путь к моральному и духовному совершенствованию человека, посредствующего между субъектом и «высшим благом». К нему восходит концепция иерар­хии красоты, на вершине которой находится идея красоты, восхож­дение к которой только и оправдывает в конечном счете всю эсте­тическую сферу, ибо приобщение к этой «идее» свидетельствует о приобщении к божественному миру идей, к бессмертию.

Для стоиков (Зенон и др.) to kalon, будучи высшим этическим идеалом, имеет и сильную эстетическую окраску, на которой дела­ется особый акцент при доказательстве существования богов (Кле­анф), при обосновании естественных оснований морали (Панэций). Аристотель в своем не полностью сохранившемся трактате «Об искусстве поэзии» (360—355 до н.э.) рассматривал сущностные ас­пекты поэтического искусства. Развивая античную традицию, он видел смысл искусства в мимесисе, однако в отличие от Платона, порицавшего именно за это искусство как «подражание подража­нию», Аристотель считал, что поэтический мимесис ориентирован не столько на бездумное копирование действительности, сколько на ее «правдоподобное» изображение в вероятностном модусе. Кроме того, смысл художественного мимесиса он видел в самом акте искусного подражания, в мастерстве художника: «...на что смотреть неприятно, изображения того мы рассматриваем с удовольствием, как, например, изображения отвратительных животных и трупов»¹. Этой неосторожной фразой, сам того не желая, Аристотель зало­жил основы позднейшей эстетики и эстетизации безобразного, полу­чившей свое мощное воплощение в некоторых направлениях искус­ства ХХ в. (см. Раздел второй данной книги). Главное назначение миметического искусства (трагедии, в частности) Аристотель усмат­ривал в катарсисе («очищении от аффектов») — своеобразной пси­хотерапевтической функции искусства, реализация которой сопро­вождается удовольствием.

Аристотель вообще уделил много внимания анализу удовольст­вия, его роли в человеческой жизни, в том числе и в связи с искусством. В «Никомаховой этике» он различал удовольствия «чистые», высокие, достойные свободнорожденных — «удовольст­вия от прекрасных вещей» и удовольствия низкие, телесные, пороч­ные, возбуждаемые постыдными вещами и присущие людям низким по происхождению и социальному положению. К первому роду он относил удовольствия от позитивных, созидательных видов деятель­ности, среди которых существенное место занимают искусства (жи-

¹ Аристотель. Об искусстве поэзии. М., 1957. С. 48—49.

16

вопись, скульптура, ораторское искусство, трагедия, музыка), фи­лософия, а также любая совершенная в своем роде и ориентирован­ная на конкретное чувство деятельность: «... в каждом случае лучшей является деятельность [чувства], устроенного наилучшим образом для восприятия самого лучшего из подлежащего воспри­ятию этим чувством. Эта деятельность и будет совершеннейшей и доставляющей наивысшее удовольствие». При этом удовольствие не только свидетельствует о совершенстве воспринимаемой вещи или осуществляемой деятельности, но и «делает всякую вещь совершен­ной», т.е. стимулирует совершенство¹.

Аристотель одним из первых в истории эстетической мысли последовательно связал сферу эстетического (прекрасного, совер­шенного, искусства) с удовольствием, чистым, высоким наслажде­нием, которое в эксплицитной эстетике будет названо эстетическим наслаждением и без и вне которого не мыслится вообще сфера эстетического опыта. Более того, он стремился показать, что такое удовольствие, в отличие от сугубо телесного и порочного, является союзником высокого благородства и разума и свидетельствует о полноте реализации человека в жизни. «Удовольствие же придает совершенство и полноту деятельностям, — писал он, — а значит, и самой жизни, к которой все стремятся. Поэтому понятно, что тянутся и к удовольствию, для каждого оно делает жизнь полной, а это и достойно избрания»². Особенно высоко Аристотель ценил наслаждения, доставляемые искусствами, полагая, что они только тогда и достигают своей цели, когда несут удовольствие, которое он почитал как «разумное наслаждение». Наиболее высокие степе­ни такого наслаждения люди получают от музыки и изобразитель­ных искусств (скульптуры, живописи). И их он ценил очень высоко, обозначая как «божественное наслаждение», ибо оно не требует никаких внешних движений, изменений, но предполагает только спокойное созерцание, адекватное искусству мыслительной деятель­ности, или философии.

Аристотель, таким образом, явился первым в европейском ареале мыслителем, который уделил много внимания важнейшим эстетичес­ким проблемам — искусству в целом и его различным видам (об этом еще речь впереди), механизму их воздействия на человека, месту в социуме и Универсуме, вопросам мимесиса и катарсиса, как важнейшим для понимания искусства, показал связь эстетической сферы (искусства и прекрасной, совершенной деятельности, вообще

¹ Аристотель. Соч.: В 4 т. Т. 4. М., 1984. С. 272—275.

² Там же. С. 275.

17

прекрасного) с высокими формами удовольствия. Этим фактически был определен основной круг проблем, которые до сих пор входят в предметно-смысловое поле эстетики как науки.

В античных трактатах, посвященных музыке, много внимания уделялось музыкальному «этосу» — направленному воздействию тех или иных музыкальных ладов на психику слушателей; «Рито­рики» разрабатывали правила соответствующего словесного воздей­ствия. Среди этих текстов особое место занимает трактат «О воз­вышенном» (I в.), в котором анализируется возвышенный тип ораторской речи и впервые вводится понятие возвышенного (to hypsos) фактически в качестве эстетической категории. Плотин, опираясь на Платона, на основе своей эманационной теории Уни­версума разработал четкую иерархическую систему уровней красоты от трансцендентной (Единого) через ноуменальную до материальной и видел в выражении прекрасного (всех уровней) одну из главных задач искусства. При подробном рассмотрении основных категорий и проблем эстетики мы будем еще иметь возможность обращаться к их истокам, в том числе и к античным (см. гл. II и III).