§ 4 Последний парадокс эпохи

Просветители довольно рано стали и сами осознавать некоторую ограниченность своих упований на знания, разум, воспитание людей. Первоначальная убежденность в том, что, по словам Локка, “вера не может иметь силу авторитета перед лицом ясных и очевидных предписаний разума” [ 121, т. 5, с. 7], к концу века уступает место сомнению в всесилии разума, о чем говорит Гёте: “Сумма нашего бытия никогда не делится на разум без остатка, но всегда остается какая-нибудь удивительная дробь” [там же, с. 24]. Эта реакция на рационализм времени так или иначе прорывается в направлениях художественной культуры, таких, как сентиментализм, и в предромантических тенденциях писателей и теоретиков “Бури и натиска”. Все большее место начинает занимать понимание того, что “бурный гений” Просвещения остается один против всего мира, и не напрасно Беранже называет такого человека безумцем, понимая не только величие его дела, мысли, идеи, но и его одиночество.

Критичность и самокритичность времени постепенно заводили в бездны скепсиса, явного и скрытого. Кант, критикуя саму идею логического познания мира, приходит постепенно к выводу о том, что познать возможно лишь внешние стороны мира, огромная часть существенных его сторон не доступна познанию и познается лишь при помощи веры. Так терпит фиаско рационализм. Еще более глубоким оказывается скептицизм английского философа, историка и экономиста Юма (1711—1776), сомневающегося вообще в возможности понимания мира. Реакция на рационализм проявилась и в более радикальной форме в “философии чувства и веры”, пытающейся снова оживить религиозное мировоззрение и уводящей в иррационализм, утверждающей таинство познания. На этом фоне гордые призывы просветителей к свободе, равенству и братству как к естественному состоянию человека натыкались на прямое противостояние реакционного мышления, например, у Де Сада, оправдывавшего извращения и мучительство как способ утверждения себя в мире (отсюда слово “садизм”).

Крушением если не всех, то многих надежд стала Французская революция — последний парадокс эпохи, соединившая в себе высокие помыслы и прекрасные лозунги с насилием, призыв к человечности — с бесчеловечностью и уничтожившая около двух миллионов французов, из них 600 тысяч — на гильотине. Среди последних были и один из теоретиков Просвещения Ж. А. Кондорсе (1743—1794), и гениальный химик Лавуазье (1743—1794). Бурление мысли, начавшееся на пороге эпохи Просвещения, предполагало радикальный (Руссо) и реформистский (Вольтер, Гете, Кант) пути разрешения социальной несправедливости. Революция избрала первый путь.

И все-таки нельзя утверждать, что эпоха Просвещения уничтожила себя для будущих поколений, что ее опыт стал опытом разрушений. Величие эпохи в том, что она пробудила мысль и чувство; порицая своих гениев, она возвеличивала их; считая тех, кто искал новые дороги для мира, безумцами, она прославила их поиск. Беранже так сказал о веке великих надежд:

По безумным блуждая дорогам,

Нам безумец открыл Новый свет;

Нам безумец дал Новый завет —

Ибо этот безумец был богом.

Если б завтра земли нашей путь

Осветить наше солнце забыло —

Завтра ж целый бы мир осветила

Мысль безумца какого-нибудь!

[27, с. 34]