Позиция русской интеллигенции в духовных метаниях рубежа XIX—XX вв.

Значительная вина за эти события лежит на русской интеллигенции — причем не только призывавшей бурю, но и той, что предпочла остаться в стороне, переждать их как очередную смуту. Весьма опасный сдвиг настроений можно проиллюстрировать следующим сравнением. Когда на открытии памятника Пушкину в 1880 г. Ф. Достоевский провозгласил о «всемирном единении людей,… то зала была в истерике… люди незнакомые… плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить», Как говорил тот же Достоевский, уж «так устроен русский человек: если спасать, то все человечество», а «стать настоящим русским… значит стать братом для людей, всечеловеком». Но уже в начале следующего века властитель дум уже той поры, Валерий Брюсов писал:

«Я ненавижу человечество,

Я от него бегу спеша

Мое единое отечество —

Моя пустынная душа».

Интерес к личности, к человеческой душе, взращенный Серебряным веком, часто оборачивался и противопоставлением личности и общества. Не случайно на рубеже веков в России Ф. Ницше, О. Уайлд, Г. Ибсен с их индивидуализмом и иррационализмом были не менее популярны, чем у себя на родине.

Выражением смятения русской интеллигенции, полярности ее настроений, утонизма ее надежд стал журнал «Вехи» (1909), воздействие которого можно сравнить с «Философическим письмом» Чаадаева. «Вехи» пытались осмыслить «страшные ответы» революции 1905 г. и поражения в японской войне. В них нашлось место и «религиозному гуманизму» Семена Франка, и «христианскому подвижничеству» Сергея Булгакова, и призывам к отказу от «нигилистической религии земного благополучия» П. В. Струве. Взывая к исторической миссии русской интеллигенции, «Вехи» в то же время видели в ней (историк М, О. Гершензон) «сонмище больных, изолированных в родной стране». (Куда более безапелляционным и циничным окажется Ленин, назвавший годы спустя русскую интеллигенцию «говном»).

С горечью писалось о «нигилистической морализме» и «примате силы над правом, догмате о верховенстве классовой борьбы» (С. Франк), о «парализовавшей любовь к истине… любви к уравнительной справедливости», Особую опасность представляло то, что, по словам историка и философа П. Струве, «интеллигенция видела в политике альфу и омегу всего бытия своего и народа», верила, как свидетельствовал философ С. Франк, что «насильственное и механическое разрушение старых социальных форм само по себе обеспечивает осуществление общественного идеала». Н. А. Бердяев метко замечал: «Интеллигенцию не интересует вопрос, истинна или ложна та или иная теория, а лишь то, благоприятна или нет она идее социализма, послужит ли она интересам пролетариата». «Народопоклонство» стало опасной религией — с абстрактным понятием «народа как носителя русской идеи», со своими святыми, мучениками и пророками. Бердяев видел и то, что «призрак коммунизма, который бродит по Европе» (образ К. Маркса) уже оборачивается демоном разрушения.

Именно Бердяев говорил о том, что «культура породила цивилизацию, которая ее и погубит», об особой опасности такой потребительской, агрессивной цивилизации для русской культуры. Оценивая перспективы России, Бердяев отводил важное место «способности религиозной энергии русской души переключаться и направляться к целям, которые не являются уже религиозными». Сам он, утверждая, что «наука знает истины, но не знает Истины», призывал «перейти к новому сознанию… на почве синтеза веры и знания». Чрезвычайно характерно признание Бердяева: «Одни и те же истины привели меня к революции и к религии. И в том, и в другом случае я отталкивался от недовольства «миром сим», желая выйти из него к другому миру»,