Литература

Литература Средневековья весьма разнообразна и по жанрам, и по имею­щимся в ней течениям и направлениям. Всю эту литературу можно условно поделить на литературу на национальных языках и на латыни. К литературе на национальных языках в первую очередь можно отнести большой пласт ле­генд и сказаний языческих времен, сохранившийся у каждого европейского народа; но к ней же относятся и многие исторические хроники, и наиболее известные из рыцарских романов и т.п. На латыни обычно писали образован­ные люди, а значит, в каком-то смысле «люди церкви» — ученые клирики. Здесь мы тоже встречаем исторические хроники, жития святых, проповеди, «примеры», поучения, а также сочинения богословского характера, из кото­рых особое место занимают труды мистиков, но на латыни же создавалась и поэзия вагантов.

547

Из «О Константине Св. Григорий (вторая пол. VI в.) был прозван «Двое-парамонаре церкви слов». Происходя из знатной римской семьи, он еще в ев Стефана» молодости принял монашеские обеты, был настояте-

Григория Двоеслова лея ряда монастырей, в 590 г. был избран римским епископом (папой римским) и пробыл им 14 лет. Из

его трудов особенно известен сборник рассказов о чудесах италийских под­вижников и святых. Рассказы строятся в виде диалогов между самим св. Гри­горием и его учеником Петром.

Григорий... Близ города Анконы находилась церковь во имя св. му­ченика Стефана. При ней исправлял должность парамонаря человек, достоуважаемый по жизни, Константин. Слух о его святой жизни рас­пространился очень далеко, ибо сей человек, совершенно презрев все земное, всею душою прилепился лишь к небесному. Однажды в этой церкви недостало масла и у раба Божия Константина не было вовсе, чем бы засветить лампады; но он, не смущаясь, налил в лампады воды и опустил светильню; потом, когда, принесши огня, засветил, вода ста­ла гореть так, как будто в лампадах было налито масло. Подумай же, возлюбленный Петр, какой великий подвижник был этот Константин, когда, в крайности, мог изменять свойство стихий...

Как скоро молва о святости Константина далеко распространилась, множество народа из разных областей начало приходить с нетерпели­вым желанием видеть святого. Однажды из отдаленной страны при­шел посмотреть на него какой-то поселянин. В то время св. Констан­тин, стоя на деревянной скамье, поправлял лампады. Ростом святой был очень мал, на вид худ и лицом весьма невзрачен. Между тем, при­шедший посмотреть на святого расспрашивал всех, где он, и с нетерпе­нием просил указать на него. Знавшие святого исполнили желание поселянина. Но как люди невежественные часто судят о душевных доб­родетелях по внешнему виду, то и поселянин, видя пред собою этого малорослого и недоброзрачного служителя, не хотел думать, чтобы это был святой. Поселянину казалось, что слышанное им о святом проти­воречило тому, что он видел теперь сам. Не может быть, думал он, что­бы человек, по общей молве столь знаменитый, был так ничтожен по внешности. Когда же многие подтвердили ему, что это действительно знаменитый святой, он неуважительно и насмешливо сказал: «Я думал видеть важного человека, а этот и на человека-то не похож». Лишь толь­ко услышал эти слова св. Константин, тотчас оставил лампады, кото­рые оправлял, быстро и с радостным видом подошел к поселянину, зак­лючил его в свои объятия, с необыкновенною любовию начал его ло­бызать и от полноты сердца благодарил, что поселянин сделал о нем такой отзыв: «Один ты, — говорил святой, — сделал обо мне справед­ливый отзыв!» — Из этого можно заключить, как глубоко было смире­ние святого, когда он оказал так много любви к поселянину, несмотря

548

на невыгодный о себе отзыв. Душевные качества человека всего скорее познаются из того, как он переносит оскорбления от других. Ибо как гордые любят почет от других, так смиренные радуются своему уни­жению. Они остаются спокойны, когда другие презирают их, ибо ви­дят, что мнение, составленное ими о самих себе, подтверждается и со стороны других.

Петр. Теперь я вижу, что как ни велик был этот святой по своим чудесам, но еще более велик по своему смирению.

(Григорий Двоеслов. Собеседования о жизни италийских отцов и о бессмертии души. С. 33—36)

«О мученичестве» Генрих Сузо (ок. 1295—1366 гг.) — немецкий монах-до-Генриха Сузо миниканец, мистик.

В молодости он был живым от природы. Когда же последняя нача­ла постигать самое себя, и он осознал, что является для себя тяжким бременем, это было для него горько и мучительно. Он перепробовал множество уловок и совершал великие труды покаяния, с тем чтобы подчинить тело духу. Некоторое время он носил власяницу и желез­ную цепь, пока кровь не стала обильно сочиться, так что пришлось ему их снять. Тайно он заказал для себя исподнее, а в этом исподнем были ремни, унизанные ста пятьюдесятью остро заточенными латунными шипами, повернутыми к телу. Эта одежда плотно облегала его и была плотно стянута спереди, для того чтобы прилегание было как можно более тесным и шипы врезались в его плоть; одежда эта доходила ему до пояса. Раб Божий ночью ложился в ней спать. Летом, когда стояла сильная жара, когда, утомленный ходьбой, он чувствовал, что силы покидают его, или после кровопускания, когда он лежал в плену своих страданий, мучимый паразитами, он порой плакал в тишине, и скреже­тал зубами, и не переставая ворочался, как жалкий червяк, в которого вонзают острые иглы. Часто ему казалось, что он лежит на муравейни­ке — столько насекомых ползало по нему. Когда его начинал окуты­вать сон или когда он уже спал, они беспрепятственно кусали и сосали его кровь. С тяжким сердцем он иногда взывал к Богу. «Боже милосер­дный, как ужасна смерть сия! Те, кого убивают разбойники или терза­ют крупные звери, умирают быстро, а я лежу, усыпанный этими жут­кими насекомыми, умираю и не могу умереть»...

Эти мучения длились целых шестнадцать лет, но, поскольку жилы и тело его были ослаблены и измождены, на Пятидесятницу явился ему Ангел небесный и объявил, что Господь не желает, чтобы он про­должал свои мучения. Тогда он прекратил и бросил все орудия в реку.

(Генрих Сузо. Проповеди. С. 310—311)

549

Из «Диалога о Я расскажу вам довольно необычную историю, про-чудесах» Цезария изошедшую в действительности в бытность мою в Гейстербахского Толедо. Множество школяров из разных стран схо­дились туда изучать искусство магии и заклинания духов. Несколько молодых баварцев и швабов, услышав от своего учи­теля вещи удивительные и невероятные и желая воочию в них удостове­риться, сказали ему: «Учитель, мы хотим, чтобы ты показал нам то, чему ты нас учишь...» В подходящую пору он привел их в поле. Очертив вок­руг них своим мечом круг, он приказал им не выходить из него под стра­хом смерти. Он наказал им также ничего не давать из того, что у них попросят, и ничего не брать из того, что им будут предлагать. Затем, отой­дя немного в сторону, он с помощью заклинаний вызвал демонов.

Они тут же явились, приняв вид прекрасно вооруженных рыцарей, и устроили вокруг стоящих юношей рыцарские игры и состязания. То они притворно падали на землю, то тянулись к ним копьем или мечом, тысячью способов стараясь выманить их из круга. Видя, что это им не удается, они превратились в прекрасных девушек и принялись водить вокруг них хоровод, стремясь увлечь их с помощью всяческих уловок. Самая соблазнительная из девушек выбрала одного из школяров, и всякий раз, когда, танцуя, она приближалась к нему, она протягивала ему золотое кольцо, приводя его душу в трепет и воспламеняя в нем движениями своего тела любовь к себе. Не раз возобновляла она эту игру. Наконец, побежденный, юноша потянулся к кольцу, и его рука вышла из круга. Призрак тотчас увлек его. Он исчез. Унося свою жерт­ву, сонм злых духов закружился вихрем и рассеялся.

Школяры подняли крик и шум. Прибежал учитель. Ученики пожа­ловались на то, что их товарища похитили. «В этом нет моей вины, — ответил учитель, — вы заставили меня [вызвать духов]. А его вы боль­ше никогда не увидите».

(Цезарий Гейстербахский. Диалог о чудесах. С. 72—73)

Из «Чина «Чин голиардский» можно считать программным сти-

голиардского» хотворением вагантов, «уставом» голиардского братства. Ваганты — бродячее племя школяров (средневековых студентов). Поэзия вагантов — это латинские стихи ученых клириков, в ос­новном воспевающие радости жизни и бичующие церковные нравы.

Бог сказал апостолам: «По миру идите!» И по слову этому, где ни поглядите, Мнихи и священники, проще и маститей, Мчатся — присоседиться к нашей славной свите...

Саксы, франки, мейсенцы, свевы и батавы, В орден наш собравшие все концы державы,

550

Молвите, прослушавши ордена уставы: «Сгиньте, скряги алчные! Сгибните без славы!»

Образ милосердия мы одни являем: Бедного, богатого — всех мы принимаем: Знатных с низкородными, дельного с лентяем, Кто из монастырских врат в шею был толкаем.

Рады и монаху мы с выбритой макушкой, Рады и пресвитеру с доброю подружкой; Школьника с учителем, клирика со служкой И студента праздного — всех встречаем кружкой.

Принимает орден наш правых и неправых, Старых и измученных, молодых и бравых, Сильных и расслабленных, видных и плюгавых, И Венерой раненных, и всецело здравых...

Ордена бродячего праведна основа: Наша жизнь завидна есть, доля — несурова; Нам милей говядины жирный кус здоровый, Чем болтушка постная из крупы перловой...

Возбраняет орден наш раннее служенье — Встав, мы ищем отдыха, ищем угощенья, Пьем вино и кур едим, судьбам в посрамленье: Это нам угоднее времяпровожденье.

Возбраняет орден наш быть в двойной одеже — Сверху свитки плащ носить можно лишь вельможе; Мы же в кости спустим плащ, да и свитку тоже, А потом расстанемся с поясом из кожи.

Твердо это правило помнит мир дрсужный: Кто в рубахе чванится, тем штанов не нужно. Коль наденешь лишнее — если не недужный, — Будь под отлучением: мы с таким не дружны.

Сан не дозволяет нам уходить голодным: Выклянчив, дарением поживись угодным! Будет нам и медный грош нужным и доходным, Коли с ним ты сядешь в зернь игроком свободным...

(Поэзия ваттное. С. 2—4)

551 '

Из «Прения «Прение священников о безбрачии» — это язвительный

священников отклик вагантов на введение целибата (обета безбрачия)

о безбрачии» для духовенства.

Слух прошел по Англии, ведомый и гласный, Всполошив пресвитеров области прекрасной: Всех, кто благоденствовал в жизни сладострастной, Призывал к смирению папы голос властный.

Слух прошел по городам, слух прошел по селам, Папские веления разгласил по школам; Клирики готовятся к судьбам невеселым — Всяк разлуку с милою мнит крестом тяжелым.

Тягостно предчувствуя оную утрату,

Зыблются в доверии к римскому легату

И решают клирики, рвением объяты,

Всем собором рассудить, можно ль быть женату.

Первый воздвигается иерей из круга, Движимый тревогою общего испуга: «Не желаю, — он гласит, — отпускать подругу — С ней в законе мы живем, словно два супруга.

Был вторым во прении глас, звучавший тихо, Мужа молчаливого и с повадкой мниха: «Будет мне, о братие, тягостно и лихо, Коль со мной не станет спать наша повариха»...

Встал девятый, говорит: «Тщетно, судьи, ждете: Кровь мою кипучую хладом не скуете! Оттого я и стремлюсь в жизненной заботе Не к спасению души, а к спасенью плоти!»...

Говорит пятнадцатый: «Винные.кувшины Осушив, я чувствую сон благопричинный, И хочу его делить с девкой вполовину, — Нет мужскому здравию лучше медицины!»

И повел шестнадцатый счет причин и следствий: «Все в природе связано вязью соответствий: Коль откажут мне в одной, как в домашнем средстве, — Целых трех сожительниц заведу в соседстве!»...

552

И гласит последнего слово иерея:

«Грех — запреты класть на брак, блуд без брака сея!

Коль исполнят сей указ, власти не жалея, —

Не найдешь ни алтаря без прелюбодея!»

И раздался общий хор, завершая пренье: «Дева богородица, наше вспоможенье! Отврати от грешников папское решенье, Если наших ты подруг жалуешь моленье!»

А засим восстал монах с речью проповедной: «Неужели хочет бог, мощный и всеведный, Тот, чей сын за смертный род смерть попрал победно, — Чтоб без женственной любви сох священник бедный?

(Поэзия вагантов. С. 163—167)

Из «Приключений Легенды о короле Артуре и его рыцарях возникли в Анг-короля Артура лии в V в., они послужили основой как для образа иде-И рыцарей Круг- ального рыцаря, так и для многочисленной «рыцарской лого Стола» литературы». Ниже приводятся отрывки из первой ле-

генды артуровского цикла. Артур — сын короля Утера и его жены, но сразу после его рождения ребенка забрал волшебник Мерлин, спрятавший его. После смерти короля Утера началась смута и борьба за власть, так как не осталось законного наследника престола.

Мерлин прибыл в Лондон и говорил с архиепископом; и на рожде­ство созвано было большое собрание рыцарей — такое большое, что всем не хватило места в церкви аббатства, и некоторым пришлось остаться во дворе.

В середине службы ропот удивления внезапно поднялся во дворе: там увидели (хотя никто и не понял, как она появилась) большую мра­морную плиту, на ней железную наковальню и обращенный острием вниз, глубоко уходящий под наковальню стальной меч.

— Не касайтесь ничего, пока не закончится служба, — повелел ар­хиепископ, узнав об этом чуде. — И еще больше молю господа бога, чтоб найти нам лекарство, которое исцелит раны нашей земли.

Когда окончилась служба, архиепископ, и лорды, и рыцари, быв­шие в аббатстве, вышли посмотреть на чудо-меч. Вокруг наковальни увидели они золотые письмена, выбитые в большом камне, и письмена эти гласили: «Кто вытащит сей меч из-под наковальни, тот и есть по рождению истинный король всей Британии».

Увидев это, многие и многие пытались вытащить меч, но никто не смог сдвинуть его ни на волос.

— Его нет среди нас, — сказал архиепископ. — Но отриньте сомне­ния: бог пошлет нам нашего короля. Пусть во все края направят гонцов

553

рассказать, что написано на камне. И в день Нового года устроим боль­шой турнир и посмотрим, не явится ли наш король среди тех, кто при­будет сразиться. А до тех пор вот мой совет: назначим десять рыцарей охранять камень и возведем над ним богатый шатер.

Все это было исполнено, и в день Нового года съехалось множество рыцарей. Но никто из них не мог вытащить чудо-меч...

Случилось, что среди прибывших оказались добрый рыцарь сэр Эк-тор и сын его сэр Кей, посвященный в рыцари незадолго до этого; и с ними прибыл Артур, младший брат сэра Кея, юноша едва ли шестнад­цати лет. В дороге сэр Кей вдруг обнаружил, что оставил дома свой меч, и попросил Артура вернуться и привезти его... [Когда Артур при­ехал домой, обнаружилось, что дом заперт. Тогда он вспомнил:] Я ви­дел какой-то меч под наковальней в церковном дворе. Возьму его! Там от него никакой пользы!»

И Артур пришпорил своего коня и прискакал во двор церкви. При­вязав коня у ограды, он подбежал к шатру, воздвигнутому над камнем, и увидел, что все десять рыцарей, назначенных стражами, тоже ушли на турнир. Не задерживаясь, чтобы прочитать надпись на камне, Ар­тур легко, вытащил меч из каменной плиты, вернулся к своему коню и скоро догнал сэра Кея и передал ему меч.

Артур ничего не слыхал об этом мече, но сэр Кей уже пытался выта­щить его из-под наковальни и с первого взгляда узнал его. Тотчас по­скакал он к отцу, сэру Эктору, и сказал:

— Сэр! Смотрите, вот чудо-меч! Так что, видите, я и есть истинный король всей Британии!

Но сэр Эктор был не настолько глуп, чтобы сразу поверить сэру Кею. Он поскакал с ним обратно к церкви и там заставил его, поклявшись на Библии, рассказать честно, как у него оказался меч.

— Мой брат Артур принес его мне, — сказал сэр Кей со вздохом.

— А вы откуда взяли его? — спросил сэр Эктор Артура.

— Сэр, я расскажу вам, — сказал Артур, опасаясь, что он сделал, что-то не так. — Кей послал меня за своим мечом, но я не смог добраться до него. Тогда я вспомнил, что видел этот меч торчащим понапрасну из-под наковальни в церковном дворе. Я подумал, что в руке моего брата он мог бы принести больше пользы, и взял его.

— И вы не обнаружили рыцарей, охранявших его? — спросил сэр Эктор.

— Ни единого, — ответил Артур.

— Что ж, положите меч обратно под наковальню и посмотрим, как вы вытащите его, — распорядился сэр Эктор.

— О, это нетрудно, — сказал Артур, озадаченный всем этим, и легко воткнул меч под наковальню.

И сэр Кей схватил его за рукоятку и что есть силы потянул, но, как ни старался, не смог даже сдвинуть меча. Сэр Эктор тоже попытался, но тщетно.

554

— Ваша очередь, — сказал он Артуру.

И Артур, которого происходящее удивляло все больше и больше, положил руку на рукоять и вытащил меч, словно из хорошо смазанных ножен.

— А теперь, — сказал сэр Эктор, становясь на колени перед Арту­ром и почтительно склоняя голову, — я понимаю, что вы, и никто иной, являетесь истинным королем этой страны.

— Я? Но отчего я? И почему вы стали на колени передо мной, отец мой? — вскричал Артур.

— Такова воля бога: тот, кто может вытащить этот меч из-под нако­вальни на камне, есть законный король Англии, — сказал сэр Эктор. — Более того, хотя я вас глубоко люблю, я не отец вам. Ибо Мерлин при­нес вас ко мне, когда вы были маленьким ребенком, и повелел мне вос­питать вас как собственного сына.

— Если так, если я действительно король, — сказал Артур, склоняя голову над мечом, который он держал как крест, — я сим обязуюсь слу­жить богу и моему народу для искоренения несправедливости, для из­гнания зла, для того, чтобы принести мир и изобилие моей стране... Добрый сэр, вы были мне как отец с тех пор, как я помню себя, будьте же подле меня с отцовской любовью и отцовским советом... Кей, мой молочный брат, будьте сенешалем над всеми моими землями и верным рыцарем моего двора.

(Грин Р.Л. Приключения короля Артура и рыцарей Круглого Стола. С. 12—15)

Из рыцарского В XII—XIV вв. важное место в европейской культуре устава занимает рыцарство. Рыцари — это по сути дела воины,

но в различных районах мира сложились свои представ­ления об идеале воина. Христианский рыцарь — это прежде всего боец за веру Христову, но рыцарь также — это верный вассал своего сюзерена (верность — одна из наиболее ценимых добродетелей эпохи), он же — защитник слабых и обиженных, он же — верный слуга своей Прекрасной Дамы. Культ Прекрас­ной Дамы, сложившийся в Европе под явным влиянием культа Девы Марии, не имеет аналогов в других районах мира — это чисто европейское явление.

«Рыцарям вменяется в обязанность иметь страх Божий, чтить Его, служить Ему и любить Его всеми силами своими, всей крепостью сво­ей сражаться за веру и в защиту религии; умирать, но не отрекаться от христианства».

«Рыцари обязаны служить своему законному государю и защищать свое отечество, не жалея для него и самой жизни».

«Щит рыцарей должен быть прибежищем слабого и угнетенного; мужество рыцарей должно поддерживать всегда и во всем правое дело того, кто к ним обратится».

555

«Да не обидят рыцари никогда и никого и да убоятся более всего злословием оскорблять дружбу, непорочносгь отсутствующих, скор­бящих и бедных».

«Жажда прибыли или благодарности, любовь к почестям, гордость и мщение да не руководят их поступками, но да будут они везде и во всем вдохновляемы честью и правдою».

«Да повинуются они начальникам и полководцам, над ними постав­ленным; да живут они братски с себе равными, и гордость и сила их да не возобладают над ними в ущерб правам ближнего».

«Они не должны вступать в неравный бой, следовательно, не долж­ны идти несколько против одного, и должны избегать всякого обмана

и лжи».

«Да не употребят они никогда в дело острия меча в турнирах и дру­гих увеселительных боях».

«Честные блюстители данного слова, да не посрамят они никогда своего чистого доверия малейшею ложью; да сохранят они непоколе­бимо это доверие ко всем, и особенно к своим сотоварищам, оберегая их честь и имущество в их отсутствие».

«Да не положат они оружия, пока не окончат предпринятого по обету дела, каково бы оно ни было; да преследуют они его денно и нощно в течение года и одного дня»...

«Да не принимают они титулов и наград от чужеземных государей, ибо это оскорбление отечеству».

«Да сохраняют они под своим знаменем порядок и дисциплину меж­ду войсками, вверенными их начальству; да не допускают они разоре­ния жатр и виноградников; да наказуется ими строго воин, который убьет курицу вдовы или собаку пастуха или нанесет малейший вред на земле союзника».

«Да блюдут они честно свое слово и обещание данное победителю; взятые в плен в честном бою, да выплачивают они верно условленный выкуп или да возвращаются они по обещанию в означенный день и час в тюрьму; в противном случае они будут объявлены бесчестными и ве­роломными».

(Руа ЖЖ. История рыцарства. С. 52—55)

О рыцарских Подвиги рыцарей прославлялись в песнях трубадуров

романах и миннезингеров, им посвящаются целые поэмы. Самы-

ми значительными из них являются «Песнь о Нибелун-гах» и «Парсифаль» Вольфрама, «Тристан и Изольда» Готфрида Страссбург-ского, «Роман о Розе».

Авторы эпосов конца XII века были людьми не совсем обычного склада; они выделялись тем, что владели секретами искусства и горели желанием показать нам большой диапазон интересов и идей в живой и легко воспринимаемой форме, которая делает их — если их свидетель-

556

ства использовать с долей воображения и осмотрительности — значи­тельно более верными проводниками на пути к пониманию умонаст­роений их эпохи, чем официальная теология.

«Парцифаль» был создан необразованным рыцарем, гордившимся этим своим статусом; в поэме нет никаких теологических изысков, и похоже, что Грааль здесь уже не чаша, а камень, и сделано это для того, чтобы невозможно было спутать его с потиром. И все же Вольфрам был глубоко религиозным человеком; Христианская критика мира «рыцар­ства», «рыцарственности», «куртуазности» близка его сердцу и впол­не отвечает его устремлениям, и в «Парцифале», а еще больше — в «Вил-лехальме», другом его великом произведении эпического размаха, об­наруживается много такого, что отражает теологические течения XII века. Близка его сердцу и вполне отвечает его устремлениям — все это так, но еще ближе ему исследование сомнений и отчаяния, причем на­столько проникновенное, что становится ясным, что эти настроения были прекрасно известны в мире Вольфрама и что «простая вера» не имела такого уж универсального распространения. «Тристан» Готф-рида несет явный отпечаток учености XII века; это произведение наи­более утонченное из всех трех эпических поэм. У читателя, пускающе­гося в странствие по этой поэме, складывается впечатление, что по мере того, как она разворачивается, представление о куртуазной любви пре­подносится намеренно ироничным и несколько шокирующим образом, как пародия на религиозную веру... Пещера Любви, в которой Тристан и Изольда верно соблюдают все заветы любви, описана так, словно то была богато украшенная церковь, а ложе кристально чистой Любви в центре, размеры и внутреннее убранство пещеры описываются через символику, распространенную в Готическом мире тех времен. Читате­лю постоянно напоминают о противоречиях между Христианской док­триной, Христианским долгом, Христианской практикой, с одной сто­роны, и идеями и событиями, описанными в поэме, с другой. Но тот, кто посчитал бы возможным на основе поэмы оценивать мнение само­го Готфрида, поступил бы весьма опрометчиво.

(Брук К. Возрождение XII века. С. 128-130)

Из «Истории Пьер Абеляр (1079— 1142 гг.) — крупнейший представи-

моих бедствий» тель европейской философии периода ранней схолас-Абеляра тики, автор многих философско-богословских трудов.

Но его перу принадлежит еще и известнейшее литера­турное произведение — его автобиография. Пьер Абеляр был родом из небо­гатой дворянской семьи, еще в молодости увлекся учебой и пришел в Париж, где стал учеником знаменитого Гийома. Но вскоре он превзошел своего учи­теля и сам стал знаменитым педагогом, слава которого приводила к нему уче­ников со всей Европы. За свою жизнь он не раз подвергался преследованиям, вынужден был много скитаться. Но самый драматичный эпизод в его жизни

557

был связан с любовью к Элоизе — молодой девушке, домашним учителем ко­торой он был.

Итак, под предлогом учения мы всецело предавались любви, и усер­дие в занятиях доставляло нам тайное уединение. И над раскрытыми книгами больше звучали слова о любви, чем об учении; больше было поцелуев, чем мудрых изречений; руки чаще тянулись к груди, чем к книгам, а глаза чаще отражали любовь, чем следили за написанным. Чтобы возбуждать меньше подозрений, я наносил Элоизе удары, но не в гневе, а с любовью, не в раздражении, а с нежностью, и эти удары были приятней любого бальзама. Что дальше. Охваченные страстью, мы не упустили ни одной из любовных ласк с добавлением и всего того необычного, что могла придумать любовь. И чем меньше этих наслаж­дений мы испытали в прошлом, тем пламенней предавались им и тем менее пресыщения они у нас вызывали. Но чем больше овладевало мною это сладострастие, тем меньше я был в состоянии заниматься философией и уделять внимание школе. Ходить в нее и оставаться там мне было в высшей степени скучно и даже утомительно, так как ночью я бодрствовал из-за любви, а дни посвящал научным занятиям.

Поскольку я начал тогда небрежно и равнодушно относиться к чте­нию лекций, то я стал излагать все уже не по вдохновению, а по при­вычке и превратился в простого пересказчика мыслей, высказанных прежде. И если мне случалось еще придумывать новое, то это были любовные стихи, а не тайны философии. Многие из этих стихов, как ты и сам знаешь, нередко разучивались и распевались во многих обла­стях, главным образом теми, которых жизнь обольщала подобно мне. Но трудно и представить себе, как опечалились по этому поводу мои ученики, как они вздыхали и жаловались, догадавшись о моем состоя­нии или, вернее сказать, о помрачении моей души...

Немного позже девушка почувствовала, что она ожидает ребенка, и с великой радостью написала мне об этом, прося меня подать совет, как ей в этом случае поступить. И вот однажды ночью в отсутствие дяди, как между нами было условлено, я тайно увез ее из его дома и немедленно перевез к себе на родину, где она и проживала у моей сест­ры до тех пор, пока не родила сына, которого она назвала Астроляби-ем. Ее дядя после ее бегства чуть не сошел с ума; никто, кроме испы­тавших то же горе, не мог бы понять силу его отчаяния и стыда; но что ему сделать со мной и какие козни против меня устроить, этого он не знал. Он больше всего опасался, что если бы он убил или как-нибудь изувечил меня, то возлюбленнейшая его племянница поплатилась бы за это у меня на родине. Он не мог ни захватить, ни куда-нибудь силою заточить меня, так как я принял против этого все меры предосторож­ности, не сомневаясь, что он нападет на меня, как только сможет или посмеет это сделать.

558

Наконец, почувствовав сострадание к его безмерному горю и обви­няя себя самого в коварстве (и как бы в величайшем предательстве), вызванном моей любовью, я сам пришел к этому человеку, прося у него прощения и обещая дать какое ему угодно удовлетворение. Я убеждал его, что мое поведение не покажется удивительным никому, кто хоть когда-нибудь испытал власть любви и помнит, какие глубокие паде­ния претерпевали из-за женщин даже величайшие люди с самого нача­ла существования человеческого рода. А чтобы еще больше его успоко­ить, я сам предложил ему удовлетворение сверх всяких его ожиданий: а именно сказал, что я готов жениться на соблазненной, лишь бы это совершилось втайне и я не потерпел бы ущерба от молвы. Он на это согласился, скрепив соглашение поцелуем и честным словом, данным как им самими так и его близкими, однако лишь для того, чтобы тем легче предать меня.

(Абеляр П. История моих бедствий. С. 267—272)

Братья Элоизы и ее дядя (каноник Фульбер) наняли бандитов, которые ворвались в дом Абеляра, схватили его и изувечили (оскопили). И Абеляр, и Элоиза после этого приняли монашеские обеты, в дальнейшем практически не встречались, а только переписывались. Соединились они лишь в могиле, так как завещали похоронить себя вместе. Абеляр умер раньше, чем Элоиза, и согласно легенде, когда открыли его могилу, чтобы положить туда тело Элои­зы, то скелет Абеляра распахнул объятья, принимая в них подругу.

Переписка Элоизы и Абеляра сохранилась, эти письма оказали большое влияние на Петрарку, а позднее (в XIX в.) — на романтиков.

Из -«Божествен- Данте Алигьери (1265—1321 гг.) — величайший поэт ной комедии» Средневековья и предшественник Возрождения. Уроже-

Данте нец Флоренции, он принимал участие в кипевшей тог-

да борьбе между «белыми» и «черными» гвельфами (гвельфы — политическая партия в Италии, поддерживавшая римских пап в борьбе с германским императором, в XIV в. гвельфы разделились на партию «белых» — партию богатых горожан и «черных» — партию «нобилей», старин­ной аристократии. — Сост.) на стороне «белых», был обвинен «черными» в различных политических и уголовных преступлениях и в 1308 г. изгнан из Флоренции, куда больше так никогда и не вернулся. Жизнь в скитаниях при­вела его от симпатий к «белым» гвельфам в лагерь гиббелинов (гиббелины — политическая партия в Италии, поддерживавшая германского императора в борьбе с римскими папами, гвельфы и гиббелины были двумя основными про­тивоборствующими политическими партиями. — Сост.), что еще больше на­строило флорентийцев против него. Умер в Равенне, где и находится до сих пор его могила.

В молодости Данте примыкал к поэтическому кружку Гвидо Кавальканти и был (наряду с последним) крупнейшим представителем так называемого «сладкого стиля» в литературе. Согласно требованиям «сладкого стиля» цен­тральной темой литературы является облагороженная, духовная любовь.

559

Основной произведение Данте этого периода — книга «Новая жизнь», пред­ставляющая собой написанный прозой на итальянском языке рассказ о люб­ви Данте к Беатриче, но при этом в прозу вставляются стихи (25 сонетов и 5 канцон), так что проза служит как бы обрамлением и комментарием к сти­хам. Заканчивается «Новая жизнь» пророческими словами о том, что после своей смерти его возлюбленная Беатриче становится путеводной звездой его

жизни.

После изгнания из Флоренции Данте пишет еще три крупных прозаичес­ких произведения: «Пир», представляющий из себя схоластически-богослов­ский трактат о душе, затем политический трактат «О монархии» и лингвис­тически-философский трактат «О народной речи».

Главное произведение его жизни — это грандиозная «Комедия» (Боже­ственной ее прозвали современники Данте), построенная как рассказ о стран­ствиях Данте в ином мире, где он попадает в Ад, Чистилище и Рай, проводни­ком Данте по Аду и Чистилищу становится душа Вергилия — любимого по­эта Данте, но Вергилию как язычнику нет дороги в Рай, в Раю Данте встречает Беатриче. Ниже приводится отрывок, представляющий собой описание цент-

ра Ада.

Мы были там, — мне страшно этих строк, — Где тени в недрах ледяного слоя Сквозят глубоко, как в стекле сучок.

Одни лежат; другие вмерзли стоя, Кто вверх, кто книзу головой застыв; А кто — дугой, лицо ступнями кроя.

В безмолвии дальнейший путь свершив И пожелав, чтобы мой взгляд окинул Того, кто был когда-то так красив,

Учитель мой вперед меня подвинул, Сказав: «Вот Дит, вот мы пришли туда, Где надлежит, чтоб ты боязнь отринул».

Как холоден и слаб я стал тогда,

Не спрашивай, читатель; речь — убоже;

Писать о том не стоит и труда.

Я не был мертв, и жив я не был тоже;

А рассудить ты можешь и один:

Ни тем, ни этим быть — с чем это схоже.

Мучительной державы властелин Грудь изо льда вздымал наполовину; И мне по росту ближе исполин,

560

Чем руки Люцифера исполину;

По этой части ты бы сам расчел,

Каков он весь, ушедший телом в льдину.

О, если вежды он к Творцу возвел

И был так дивен, как теперь ужасен,

Он, истинно, первопричина зол!

И я от изумленья стал безгласен,

Когда увидел три лица на нем;

Одно — над грудью; цвет его был красен;

А над одним и над другим плечом Два смежных с этим в стороны грозило, Смыкаясь на затылке под хохлом.

Лицо направо — бело-желтым было;

Окраска же у левого была,

Как у пришедших с водопадов Нила.

Росло под каждым два больших крыла, Как должно птице, столь великой в мире; Таких ветрил и мачта не несла.

Без перьев, вид у них был нетопырий;

Он ими веял, движа рамена,

И гнал три ветра вдоль по темной шири,

Струи Коцита леденя до дна. Шесть глаз точило слезы, и стекала Из трех пастей кровавая слюна.

Они все три терзали, как трепала, По грешнику; так с каждой стороны По одному, в них трое изнывало.

(Данте Алшъери. Божественная комедия. С. 151—152)

Из «Жизни Был наш поэт роста ниже среднего, а когда достиг

Данте» Боккаччо зрелых лет, начал к тому же сутулиться, ходил все­гда неспешно и плавно, одежду носил самую скром­ную, как подобало его годам. Лицо у него было продолговатое и смуг­лое, нос орлиный, глаза довольно большие, челюсти крупные, нижняя губа выдавалась вперед, густые черные волосы курчавились, равно как и борода, вид был неизменно задумчивый и печальный. Это, надо по-

561

лагать, и послужило причиной следующего случая. Когда творения Данте уже повсюду славились, особенно та часть его «Комедии», кото­рую он озаглавил «Ад», и поэта знали по облику многие мужчины и женщины, он шел однажды по улице Вероны мимо дверей, перед кото­рыми сидело несколько женщин, и одна из них, завидя его, сказала, понизив голос, но не настолько, чтобы слова ее не достигли слуха Дан­те и его спутников: «Посмотрите, вон идет человек, который спускает­ся в ад и возвращается оттуда, когда ему вздумается, и приносит вести о тех, кто там томится», — на что другая бесхитростно ответила: «Ты говоришь истинную правду — взгляни, как у него курчавится борода и потемнело лицо от адского пламени и дыма». Услышав эти речи, про­изнесенные за его спиной, и понимая, что подсказаны они простосер­дечной верой, Данте улыбнулся, довольный таким мнением о себе, и прошел дальше.

И дома, и на людях он всегда был на удивление спокоен и сдержан, и повадки его отличались замечательной благопристойностью и учти­востью.

В пище и питье он был очень воздержан, трапезовал всегда в одни и те же часы, никаким яствам не отдавал предпочтения: изысканные хва­лил, но обходился самыми незатейливыми, сурово порицая тех, что от­влекаются от ученых занятий и расточают время на приобретение ред­костных припасов, а потом на тщательное приготовление утонченных кушаний, и говорил про них, что эти люди не затем едят, чтобы жить, а живут, чтобы есть. Был неслыханно ревностен в ученых своих трудах, да и во всем, за что брался, так что его родители и жена горько сетовали, пока не привыкли и не перестали обращать внимание на это. Редко всту­пал в разговор первый, а если вступал, то речь его была медлительна, а голос всегда звучал в лад тому, о чем шел разговор; но когда требова­лось, умел говорить гладко и красноречиво, отчеканивая каждое слово. В юности своей был страстно привержен к музыке и пению, дружески встречался со всеми лучшими певцами и музыкантами, и они, по его просьбе, слагали приятную и величавую музыку на многие стихи, кото­рые он ради этого писал... По общему убеждению, любовь к Беатриче и побудила его обратиться к сочинению стихов на народном итальянском языке; сперва он просто подражал разным поэтам, а потом, неустанно упражняясь, стремясь как можно лучше выразить свои чувства и стя­жать славу достиг величайшего искусства в складывании стихов на на­родном языке и не только превзошел всех своих современников, но, сверх того, так очистил и украсил этот язык, что с тех пор многие стремятся — да и будут стремиться — досконально его изучить...

Он страстно жаждал восхвалений и пышных почестей — более стра­стно, быть может, чем подобает человеку столь исключительных доб­родетелей. Но что из того? Покажите мне такого смиренника, которо­го не прельщала бы сладость славы. Думаю, как раз из-за славолюбия и

562

предпочитал Данте занятие поэзией всем другим занятиям, ибо пони­мал, что хотя нет науки благороднее философии, ее превосходные ис­тины доступны лишь немногим, к тому же на свете немало знаменитых философов, тогда как поэзию понимают и ценят все, а хорошие поэты — наперечет. И потому в надежде заслужить лавровый венок — почесть редчайшую и пышно обставленную — он безраздельно отдался изуче­нию поэзии и творчеству. И нет сомнений, его желание исполнилось бы, когда бы судьба благосклонно позволила ему возвратиться во Фло­ренцию, ибо только в этом городе, только под сводами крещальни Сан Джованни хотел он увенчаться лаврами: там, при крещении, получил поэт свое первое имя, там мечтал при увенчании получить и второе. Но обстоятельства обернулись против него, и, хотя слава Данте была та­кова, что, стоило ему сказать слово, и его где угодно увенчали бы лав­рами (а они, если и не прибавляют учености, то, во всяком случае, сви­детельствуют об уже приобретенной и служат высшей наградой за нее), он хотел принять их лишь во Флоренции, все ждал, когда же ему мож­но будет вернуться на родину, и умер, не дождавшись ни возвращения, ни столь желанных ему почестей.

(БоккаччоДж. Жизнь Данте. С. 525—528)

Из «О подража- «О подражании Христу» — одна из самых известных и НИИ Христу» распространенных книг позднего Средневековья (она

Фомы стала известна .около 1418 г.). Автором книги по тради-

Кемпийского ^ции считается Фома Кемпийский — Томас Хемеркен,

или Хамеркен (около 1380—1471 гг.), живший в Герма­нии. Фома Кемпийский большую часть жизни провел в монастыре, где зани­мался перепиской книг и писанием собственных трудов — не указывая при этом своего авторства; анонимность творчества — одна из характерных черт средневековой культуры в целом. «О подражании Христу» — это мистиче­ский трактат, главное здесь не рассуждения, а переживания, в нем ярко выра­жено стремление к экстазу, вызываемому ощущением присутствия Бога.

О Наисладчайший и Наивозлюбленнейший Господи! Благоговей­но желаю без промедления принять Тебя! Ведомы Тебе немощь и нуж­да, в которых пребываю. Известны Тебе нечестие мое и пороки мои, в которых погряз я. Знаешь ты, как часто бываю я подвержен напастям, скорбям, искушениям, смятению и осквернению. К Тебе обращаюсь я за исцелением, Тебя прошу дать мне утешение и облегчение. К Тебе, Всеведущему, взываю! Тебе открыто все, что сокрыто в душе моей! Ты Один можешь дать мне истинное утешение и спасительную помощь. Ты ведаешь, как беден я добродетелями, и знаешь, чего мне больше всего недостает.

Вот, предстою пред Тобою, нищ и наг, прошу о благодати Твоей и умоляю о милосердии Твоем. Напитай нищего раба Твоего, алчущего духовной пищи, растопи лед души моей пламенем любви Твоей, устра-

563

ни слепоту мою светом Твоего присутствия! Сделай все земное для меня горьким, дай силы с терпением переносить все напасти и преодолевать все препятствия, позволь мне презреть и забыть все дольнее и все со­творенное. Вознеси сердце мое к небесам и не оставь блуждать по зем­ле. Да буду устремлен я к Тебе Единому отныне и до скончания века, ибо только Ты Один для меня пища и питие. Ты Один любовь моя и радость моя, услада моя и благо мое!

О, как бы хотел я, чтобы охватило меня пламя Твоего присутствия, чтобы испепелило меня это пламя и чтобы преобразил Ты меня в Себя, дабы в благодати внутреннего единения с Тобой и всепоглощающей любви стать мне духом с Тобою единым. Не дай голоду моему духов­ному и жажде остаться после посещения Твоего неутоленными, про­яви милосердие ко мне, как проявил Ты его столь благостно к святым Твоим. Ты — Огнь, вечно пылающий и никогда не угасающий, Ты — Любовь, очищающая сердца и просветляющая всякое понимание, как могу остаться незатронутым пламенем Твоим всепоглощающим?

(Фома Кемпийский. О подражании Христу. С. 380—381)