Литература

В XVIII в. активно идут процессы, подготовившие бурное последующее развитие русской литературы. Середина века характеризуется повышенным интересом к античности, и переводы произведений древнегреческих и древ­неримских авторов пользуются болыпо'й популярностью. Начал складывать­ся новый литературный язык, появилась новая система стихосложения, в чем важную роль сыграл В.К. Тредиаковский (1703—1768 гг.); возникает «новая словесность». Важную роль в развитии русской культуры сыграло творчество И.А. Крылова; крупнейшим поэтом конца XVIII — начала XIX в. был Г.Р. Дер­жавин. Ведущим направлением в литературе этого времени был классицизм. Заметное место в литературе начала XIX в. заняли произведения Н.М. Ка­рамзина, основоположника сентиментального романтизма; особенно просла­вилась его повесть «Бедная Лиза», а его «История государства российского» стала первым сочинением по истории России, заинтересовавшим широкую публику. В.А. Жуковский выступил как родоначальник романтизма, и роман­тизм как направление в литературе стал ведущим на протяжении большей части XIX в.

XIX в. часто называют «золотым веком русской поэзии» (или литературы в целом). В это время живут и творят такие поэты, как А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, А.А. Фет (настоящая фамилия Шеншин), Ф.И. Тютчев, Н.М. Языков и многие другие. Творчество писателей Л.Н. Толстого, Ф.М. До^ стоевского, И.С. Тургенева, А.П. Чехова и других получают мировое при­знание.

Начало XX в. получило название «серебряного века русской поэзии», его представители — Александр Блок, Валерий Брюсов, Андрей Белый, Анна Ах­матова, Николай Гумилев, Максимилиан Волошин, Марина Цветаева, Осип Мандельштам, Игорь Северянин, Владимир Маяковский и многие другие. В этот период получили распространение такие течения как декадентство, мо-

911

дернизм, символизм. Философско-религиозные искания нашли свое отраже­ние в творчестве писателей В. Розанова, Д. Мережковского, признанным вы­разителем идей революционной борьбы стал М. Горький. В литературу при­ходят такие молодые писатели как И. Бунин, А. Куприн, В. Набоков и многие другие.

Русская литература XIX — начала XX вв. — это безусловно крупнейшее явление всей мировой литературы данного периода. Причем в отличие от, ска­жем, русской иконописи, которая получила мировое признание только спус­тя столетья после своего возникновения, творчество Л. Толстого, Ф. Достоев­ского и др. завоевало признание практически сразу и оказало серьезное влия­ние на дальнейшее развитие литературы во всем мире. Русская литература — явление удивительное не только по богатству идей, тонкому психологизму и человечности, но и по количеству выдающихся авторов, что делает практи­чески невозможным ее адекватное представление на нескольких страницах хрестоматии. И так как вся эта литература доступна читателю, то ниже при­водится только один фрагмент одного автора. Текст Ф.М. Достоевского выб­ран как образец философской прозы, где герои бьются над одним из «прокля­тых» вопросов человечества.

Из 4Легенды о «Легенда о Великом инквизиторе» — это рассказ Ивана Великом инквизи- Карамазова Алеше. Согласно «Легенде» в Испанию, где торе» Ф.М. Дос- царит инквизиция, приходит сам Иисус Христос. Он тоевского тихо и молча проходит по улицам, и его узнают. Он ис-

целяет больных и воскрешает умершую девочку. Но в этот момент мимо проходит Великий инквизитор, он видит совершившееся чудо и приказывает стражникам схватить Христа, и ночью он приходит в тюрь­му к Христу. Он понял, кто перед ним, но говорит Христу, что завтра того сожгут на костре как злейшего из еретиков. И далее следует его речь, в кото­рой он обвиняет Христа за то, что тот не дал людям счастья, которое им нуж­но, и поэтому им — небольшой группе людей (инквизиторов) — пришлось взять на себя ответственность за людей. Самое тяжелое для людей — свобода, поэтому именно ее в первую очередь они отняли у других людей и взвалили ее груз на себя.

Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосиль­ных существ, какими они и созданы. О, мы убедим их наконец не гор­диться, ибо ты вознес их и тем научил гордиться; докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастье сла­ще всякого. Они станут робки и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе, как птенцы к наседке. Они будут дивиться и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что могли усми­рить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по на­шему мановению к веселью и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке. Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хо-

912

ром, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас как дети за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им грешить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возьмем на себя. И возьмем на себя, а нас они будут обожать как благодетелей, понесших на себе их грехи пред богом. И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем по­зволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей — все судя по их послушанию — и они будут нам поко­ряться с весельем и радостью. Самые мучительные тайны их совести — все, все понесут они нам, и мы все разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного. И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будет тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взяв­ших на себя проклятие познания добра и зла. Тихо умрут они, тихо угас­нут во имя твое и за гробом обрящут лишь смерть. Но мы сохраним сек­рет и для их же счастия будем манить их наградой небесною и вечною. Ибо если б и было что на том свете, то уж, конечно, не для таких, как они. Говорят и пророчествуют, что ты придешь и вновь победишь, придешь со своими избранниками, со своими гордыми и могучими, но мы ска­жем, что они спасли лишь самих себя, а мы спасли всех. Говорят, что опозорена будет блудница, сидящая на звере и держащая в руках своих тайну, что взбунтуются вновь малосильные, что разорвут порфиру ее и обнажат ее «гадкое» тело. Но я тогда встану и укажу тебе на тысячи мил­лионов счастливых младенцев, не знавших греха. И мы, взявшие грехи их для счастья их на себя, мы станем пред тобой и скажем: «Суди нас, если можешь и смеешь». Знай, что я не боюсь тебя. Знай, что и я был в пустыне, что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлял свободу, которою ты благословил людей, и я готовился стать в число избранников твоих, в число могучих и сильных с жаждой «восполнить число». Но я очнулся и не захотел служить безумию. Я воротился и при­мкнул к сонму тех, которые исправили подвиг твой. Я ушел от гордых и воротился к смиренным для счастья этих смиренных. То, что я говорю тебе, сбудется, и царство наше созиждется. Повторяю тебе, завтра же ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру твоему» на котором сожгу тебя за то, что пришел нам мешать. Ибо если был кто всех более заслу­жил наш костер, то это ты. Завтра сожгу тебя. Dixi»...

— Чем же кончается твоя поэма? — спросил (Алеша. — Сост.) вдруг, смотря в землю, — или уж она кончена?

— Я хотел ее кончить так: когда инквизитор умолк, то некоторое вре­мя ждет, что пленник его ему ответит. Ему тяжело его молчание. Он ви-

913

дел, как узник все время слушал его проникновенно и тихо, смотря ему прямо в глаза и, видимо, не желая ничего возражать. Старику хотелось бы, чтобы тот сказал ему что-нибудь, хотя бы и горькое, страшное. Но он вдруг молча приближается к старику и тихо целует его в его бескровные девяностолетние уста. Вот и весь ответ. Старик вздрагивает. Что-то ше­вельнулось в концах губ его; он идет к двери, отворяет ее и говорит ему: «Ступай и не приходи более... не приходи вовсе... никогда, никогда!» И выпускает его на «темные стогна града». Пленник уходит.

— А старик?

— Поцелуй горит на его сердце, но старик остается в прежней идее.

(Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. С. 236—239)